Иван Петрович Зуев родился в 1911 году в селе Новоникольское Голицинского (ныне Мокшанского) района Пензенской области в обычной крестьянской семье. Его отец Петр Андреевич Зуев погиб в 1914 году на Первой мировой войне, и мать Мария Ивановна осталась одна с тремя детьми. Младший сын Иван (мой дед), окончив сельскую школу, прошел путь от батрака до председателя колхоза. В 1931 году стал кандидатом, а в 1937 членом Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. В 1940 году мой дед с женой и детьми переехал в Мокшан, куда его перевели для работы в райисполкоме на должность председателя районного земельного отдела.
   Моему отцу было всего полгода, когда началась война, и деда-коммуниста одним из первых призвали на фронт. Уходя на войну, он велел жене ехать в свое родное село Новоникольское, где жили его мать и сестры и там вступать в колхоз. Мол, там с голоду умереть не дадут. Еще сказал жене на прощанье: «Жди меня, если не вернусь, сбереги себя и детей».
   Они так и сделали, переехали в Новоникольское, бабка вступила в колхоз. Но перезимовав в тесноте у родственников, весной 1942 года они купили небольшой домик в соседнем селе Чернозерье, и вскоре туда переехали. С тех пор, как дед ушел на фронт, семья, как и вся страна, жила от письма до письма, и с замиранием сердца слушала фронтовые сводки Советского Информбюро.
   Но с лета 1942 года солдатские «треугольники» больше не приходили. А вскоре пришло извещение: «Иван Петрович Зуев пропал без вести в боях за Ростов». Конечно, и тогда, и потом долгие годы они продолжали ждать и надеяться, что их муж и отец вот-вот придет. Ведь иногда все же случались такие чудеса.
   Мой отец, конечно, своего отца не помнил, но повзрослев, всю свою жизнь пытался найти хоть какую-то ниточку, ведущую к установлению его судьбы. Он писал письма, искал сослуживцев, но результатов практически не было. Плохо, что не сохранилось ни одного фронтового письма от деда, но в памяти семьи осталось то, что он служил в звании политрука.
   После войны нашлись свидетели, поведавшие о некоторых фактах судьбы коммуниста Ивана Зуева. Но почти все их рассказы были очень размытыми и подчас противоречивыми.
   Один пришедший с войны ветеран оказался дедовским однополчанином. Он рассказал моему отцу, что «Петрович» (он же дед) был политруком его роты. Летом 1942 года их дивизия участвовала в боях под Ростовом. Город несколько раз переходил из рук в руки.
   С его слов: «Немцы были настойчивы. Днем они занимали город. А ночью после нашей массированной артподготовки нам давали приказ – идти в наступление, и за ночь мы город отвоевывали! А на утро все повторялось, немцы наступали, а мы откатывались. И так было раз пять! Много людей потеряли. После одного из таких дневных отступлений мы Петровича не досчитались». Дальнейшая судьба политрука Ивана Петровича Зуева ему была не известна. Вскоре этот ветеран умер, так как вернулся с войны весь больной и израненный.
   Другой свидетель в годы войны был узником фашистского концлагеря. В 1945 году его освободили бойцы Рабоче-крестьянской Красной армии. Он прошел через фильтрационные лагеря и вернулся домой, в родное село Скачки Мокшанского района. Он рассказал моим родственникам, что они вместе с дедом находились в немецком концлагере на территории Польши. Как земляки, они много друг с другом общались. Дед рассказывал ему, что когда попал в плен, ему удалось скрыть от немцев, что он коммунист, которых немцы в лагере пытались сразу выявлять и расстреливать. Никто из сослуживцев «не сдал» своего товарища, и дед остался жив. Также свидетель рассказывал, что дед очень сильно скучал по своей семье: жене, дочке и двум сыновьям.
   Содержание военнопленных в том лагере было ужасным: 150-граммовая дневная пайка горького на вкус хлеба, спать им разрешали только на земле. Как и многие заключенные, дед простудился, а потом заболел туберкулезом легких. Болезнь прогрессировала, и когда состояние стало совсем плохим, его перевели в лагерный лазарет. Однажды, когда свидетель пришел проведать больного земляка, в бараке его уже не было. Соседи сказали, что он ночью умер. Тогда он пошел искать деда среди мертвых, но не нашел. Этого свидетеля так же, как и первого уже долгое время нет в живых.
   По сути свидетельства этих двух людей – это все, что моя семья за долгие годы смогла узнать о судьбе деда. А большего узнать они и не могли, ведь данные о военнопленных фашистских концлагерей находились за семью печатями. Поэтому формулировка «пропал без вести» до последних дней оставалась единственной информацией.
   Повзрослев, к поискам не вернувшегося с войны деда подключился и я. Несколько лет назад, используя ресурсы всемирной паутины и поработав в государственных архивах страны, мне, наконец, удалось напасть на след истории его судьбы.
   Из архивных документов я узнал, что летом 1942 года мой дед воевал на Южном фронте и был политруком роты 177-го стрелкового полка 31-й стрелковой дивизии 56-й Армии.
   Кратко стоит остановиться на событиях на Южном фронте летом 1942 года.
   5 апреля 1942 года после срыва планов по захвату Москвы Адольф Гитлер подписал директиву № 41 на подготовку к летней кампании 1942 года. В соответствии с ней гитлеровское командование разработало план захвата Кавказа, получивший условное название «Эдельвейс». Историки впоследствии назовут эту операцию «Южный прорыв». Замысел врага состоял в том, чтобы окружить, а затем уничтожить советские войска южнее Ростова и овладеть Северным Кавказом. Затем захватить нефтедобывающие районы Кавказа и зерновые районы Кубани.
   Важность захвата Ростова-на-Дону подтверждает тот факт, что немцы бросили на его штурм 18 дивизий со средствами усиления на фронте в 100 километров!  Для сравнения: на Сталинград было брошено только 10 дивизий на фронте в 300 километров.
   28 июня немецкие войска начали наступление ударом на Воронеж и уже 6 июля овладели городом. Между армиями Брянского и Юго-Западного фронтов возникла брешь в 300 километров в ширину и в 170 – в глубину.
   7 июля немцы начали операцию «Клаузевиц», повернув войска двух армий на юг, вдоль правого берега Дона, с выходом на тылы армий двух советских фронтов.
   13 июля Гитлер приказал двумя встречными ударами танковых корпусов окружить и уничтожить севернее Ростова главные силы шести советских армий Южного фронта. Для этой операции были выделены восемнадцать дивизий, в том числе шесть танковых и моторизованных, всего до 200 тысяч солдат и офицеров, до 600 танков и штурмовых орудий, свыше 4 тысяч орудий и минометов. С воздуха поддержку обеспечивали свыше 400 истребителей и бомбардировщиков.
   18 июля командующий Южным фронтом генерал-лейтенант Р.Я. Малиновский в целях исключения возможности окружения наших войск приказал пяти армиям фронта, ведя сдерживающие бои, отходить за Дон по девяти переправам в полосе от станицы Константиновской до Ростова.
   А 56-я армия генерал-майора А.И. Рыжова, где воевал мой дед Иван Зуев, получила приказ обеспечивать отвод главных сил фронта на левый берег Дона, удерживая внешний обвод Ростовского оборонительного района (РОР) и не давая сомкнуть окружение немецким танковым армиям.
   В течение 19-20 июля 56-я армия двумя ночными проходами в количестве 121 487 бойцов и командиров – организованно заняла оборону на внешнем обводе РОРа, который занимал на правом берегу Дона участок в 155 км по фронту и от 20 до 30 километров в глубину, опоясывая Ростов и Новочеркасск четырьмя рубежами обороны. Все рубежи были оборудованы противотанковыми рвами, эскарпами, надолбами, проволочными заграждениями, минными полями, фугасами, имели 80 ДОТов. Преодолеть такую оборону с ходу было невозможно.
   21 июля передовые соединения двух армий вермахта вышли к переднему краю РОРа. Вражеские саперы всю ночь делали проходы в минных полях и рвах, а артиллерия вела пристрелку, подтягивались танки и грузовики с пехотой.
    22 июля в 6.00, после получасовой артподготовки и ударов авиации, немцы начали штурм Ростова, действуя двумя бронированными кулаками по 250-260 танков в каждом с северо-запада на Ростов и с севера, на Аксайскую переправу. Немецкая авиация господствовала в небе. Самолеты противника, беспрерывно бомбя наши позиции, прокладывали дорогу танковым колоннам и мотопехоте. Дивизии, обороняющие Ростов проявили массовый героизм и самопожертвование, но сдержать армаду из 500 танков и тысяч грузовиков, бронетранспортеров и мотоциклов не сумели. К вечеру враг ворвался в город.
      23 и 24 июля непрекращающиеся бои шли на всех четырех рубежах оборонительного района и в самом Ростове. До вечера 24 июля наши войска прочно удерживали подступы к Новочеркасску, подвергаясь непрерывным ударам авиации, артиллерии и атакам двух танковых и двух моторизованных дивизий противника с севера и запада.
   Уличные бои в самом Ростове продолжались более двух суток. Лишь к 5.30 утра 25 июля Ростов-на-Дону был полностью захвачен немецкими войсками. Как отмечает генерал Пауль Карелль в книге «Восточный фронт»: «Подобных сражений, вероятно, никто и никогда еще прежде не вел. Такие бои разгорелись бы, наверное, на улицах Москвы и Ленинграда, если бы немцам удалось войти туда».
   В своем отчете об операции генерал Рейнгардт пишет: «Сражение за центр Ростова велось беспощадно. Защитники его не желали сдаваться в плен, они дрались до последнего дыхания, и если их обходили, не заметив, даже раненые, они вели огонь из своего укрытия до тех пор, пока не погибали».
   К исходу 25 июля южнее Батайска стали сосредоточиваться остатки частей и соединений 56-й армии. До ростовской битвы это была полностью укомплектованная армия в составе 10 обстрелянных и закаленных в боях дивизий и бригад. За пять дней боев от 120000 бойцов и командиров осталось 18000! Такова была цена за возможность отвода и сохранения пяти армий Южного фронта, которые хоть и с потерями, но переправились через Дон.
   А через полгода под Сталинградом эти армии вместе с основными силами одержали над врагом первую большую и, как впоследствии оказалось, решающую победу. После Сталинграда советские войска шли только вперед.
   Смогли бы советские войска одолеть фашистов в Сталинградской битве без этих пяти спасенных армий? На этот вопрос сегодня ответа нет.
   Какова в Ростовской битве была роль коммуниста Ивана Петровича Зуева – политрука роты 177 стрелкового полка 31 стрелковой дивизии 56 Армии? Достоверно известно, что его 31 Сталинградская стрелковая дивизия прочно удерживала подступы к Новочеркасску, подвергаясь непрерывным ударам авиации, артиллерии и атакам двух танковых и двух моторизованных дивизий. В результате этого сражения дивизия понесла огромные людские потери убитыми, ранеными и плененными.
 
   Долгие годы многие наши родственники считали, что отыскать сведения о пропавшем без вести дедушке спустя семьдесят лет – все равно, что найти иголку в стоге сена. Но мы все равно искали. Я пробовал искать через военкомат, но след деда терялся уже в областном комиссариате. Иван Петрович Зуев есть в областной Книге Памяти, но так как она в основном составлялась по результатам подворного опроса, то информация там очень скудная и часто недостоверная. Пробовал искать по номеру партбилета. В Пензенском областном архиве КПСС отыскались кандидатское и членское партийные дела на Ивана Петровича Зуева. Из РГАСПИ (г. Москва) прислали номер дедовского партбилета и его сканированное фото с отчетной карточки. Но в итоге поиск по партийной линии результатов тоже не дал. К сожалению, практически на все мои запросы в различные отечественные и зарубежные архивы приходили ответы, что они никакой интересующей меня информацией тоже не располагают. Связывался с двумя ростовскими поисковыми клубами, которые тоже мало чем оказались полезными.
    
   Постепенно все же что-то начало получаться. Нашлась немецкая карточка военнопленного с номером заключенного – 181361. Из нее видно, что: «Зуев Иван Павлович 1908 года рождения попал в плен 23 июля 1942 года под Ростовом. Его рост – 164 см, глаза серые, волосы – русые. Мать – Мария, жена – Агафья Зуева». Его семья на момент пленения проживала в селе Чернозерье Голицинского (ныне Мокшанского) района Пензенской области. Все сходилось, кроме года рождения (1908 вместо 1911) и отчества (Павлович вместо Петровича), но впоследствии я узнал, что такое часто встречается по разным причинам. Во-первых, эту информацию записывали немцы на слух и иногда ошибались. Но, скорее всего, дед умышленно дал неверные данные, дабы гестаповцы не смогли его идентифицировать с политруком Иваном Зуевым. Все остальное сходится на столько, что такого количества совпадений быть просто не может. Я убежден, что это он! А самое главное – это фото с немецкого документа! Мой отец, брат и я сильно похожи на этого человека.
 
   Кроме того, из документа видно, что за все время нахождения в плену Иван Петрович был в четырех лагерях. Сначала в пересыльном «шталаге 358» в украинском Житомире. Потом находился в польских лагерях: в «шталаге 307» в Демблине, затем в «шталаге 319» во Владове и наконец, в лагере «Скробов», где 4 ноября 1943 года умер в местном лазарете. Родственники, которые узнавали о результатах наших поисков, были, разумеется, потрясены. Старожилы с сожалением причитали о том, что некоторые родственники не дожили до этого дня!
   Теперь мы ждали официальный ответ из Польского Красного Креста с информацией, где точно находится могила Ивана Петровича Зуева. Очень хотелось съездить к нему на могилу и почтить его память. И вот, наконец, летом прошлого года этот ответ пришел. В нем, как я и предполагал, было указано: «Зуев Иван Петрович похоронен в братской могиле на  кладбище советских военнопленных в польском городе Скробов».
   Из опубликованных рассказов бывших узников концлагеря Скробов я узнал, что этот лагерь был предназначен для военнопленных-туберкулезников. Он занимал территорию примерно 500 на 500 м, с высокой (3,0–3,5 м), густо натянутой колючей проволокой в два ряда, на расстоянии одного метра друг от друга. С внутренней стороны лагеря, на протяжении всей проводки, была предупредительная запретная зона около трех метров в глубину. Лагерная проволока охранялась четырьмя пулеметными вышками, снабженными яркими прожекторами; проволоку обходили часовые, вооруженные не только винтовками, но и ракетницами, а также собаками – овчарками. Выход из лагеря был только один – в ворота, около которых была канцелярия лагеря и караульное помещение. В лагере находилось несколько десятков деревянных бараков и два или три капитальных двухэтажных дома, в которых проживали врачи, военнопленные, медперсонал, а также женщины. В 18 часов наступал комендантский час, двери бараков закрывались снаружи. В качестве туалета в ночное время использовались параши, и из-за этого смрада нахождение в непроветриваемых помещениях было невыносимым. А появившиеся в лагере вне помещений люди подвергались расстрелу.
   Дневной рацион военнопленного: 300 граммов хольцброда, баланда из гнилой картошки и дохлой конины. Здесь были бараки-изоляторы для больных с открытым туберкулезом, где многие умирали. Медикаментов немцы почти не отпускали, что в итоге привело к вспышке среди военнопленных сыпного тифа.
   По вечерам активистами систематически втайне от немцев проводились политзанятия с военнопленными, где раскрывалась ложь фашистской агитации, постоянно искались пути бегства из плена, рассказывалось о близкой победе нашей армии и разгроме фашистской Германии. Многие подпольщики были образцом мужественных коммунистов и политработников, какими они были до попадания в плен. Регулярно совершались побеги.
   В этом лагере, как и во многих других, охотились за советскими военнопленными, чтобы записывать их в так называемую Русскую освободительную армию – РОА (армия Власова). Фашисты не оставляли пленных в покое, пытаясь склонить к измене, проводили «митинги», на которых выступали представители РОА, которые уговаривали записаться в эту «освободительную армию».
   Но к чести наших соотечественников лишь некоторые отщепенцы шли в РОА. Да и из них большинство  записывались в надежде, что сбегут, и с оружием в руках будут бороться против немецких захватчиков и их прихвостней, что отомстят за их зверства, за насилие над безоружными пленными. И все же подавляющее большинство узников оставались за колючей проволокой непокоренными, предпочитали лучше умереть, чем вступать в ряды вражеских отрядов. Они и там оказывали сопротивление врагу, учиняли суд над предателями.
   
   После получения официального подтверждения из Польского Красного Креста мы стали собираться в путь. Решили ехать на моей машине впятером: отец, брат, я и два моих сына Михаил и Максим. Я поехал в Москву в польский визовый центр. По закону нам полагались бесплатные визы, но наше государство не обманешь. Как я и предполагал, в документах нашли мелкий недостаток для отказа. Пришлось брать пять платных виз на пять дней за 30 тысяч рублей, не ехать же обратно из Москвы в Пензу. Но такие мелкие неурядицы уже не могли меня остановить.
   Наконец, утром 7-го августа мы сели и поехали. По дороге заехали на кладбище села Новоникольское Мокшанского района, где родился и вырос дед. Согласно традиции мы насыпали в пакет земли, для того, чтобы потом ее высыпать на могилу погибшего на чужбине деда. Переночевали в Москве у родственников, а утром 8-го выдвинулись в направлении Смоленск-Минск-Брест. К полуночи были на белорусско-польской границе, а заночевали уже в гостинице приграничного польского городка Тересполь, от которого до нашего места назначения оставалось километров 150.
   9-го августа проснувшись и плотно позавтракав, поехали в направлении Скробова, и после обеда были на месте.
   Перед поездкой мне говорили, что поляки не любят русских. На самом деле я увидел в Польше довольно-таки культурных и отзывчивых людей. Они за нашими могилами ухаживают так, как мы у себя за своими не ухаживаем. Кстати без этих добрых людей мы бы долго искали скрытое в лесу братское кладбище советских военнопленных. Честно говоря, от впечатлений подкруживалась голова. Как долго я к этому шел и сколько раз представлял себе этот момент…
   Кладбище окружено лесом. Все чисто, убрано. В десяти метрах от забора стоит яблоня. Так получилось, что мы с детьми съели все яблоки с этого лесного дерева, настолько они показались нам вкусными. Казалось, что это наш дед угощал нас и благодарил за то, что мы, наконец, к нему приехали. К тому времени уже вечерело, и мы стали задумываться о ночлеге. Безрезультатно поискав подходящий отель в округе, решили на ночлег поехать в областной центр Люблин.
   Утром 10-го августа мы поехали в музей-концлагерь «Майданек», который находится в 3 километрах от Люблина. Именно этот концлагерь на пару с «Освенцимом» считаются самыми кровавыми из нацистских лагерей во всем третьем рейхе. Здесь в «Майданеке» было уничтожено около 235 000 военнопленных. Лагерь реставрировался, но все осталось так, как было в те времена, когда из трубы местного крематория валил черный дым, а рядом с печами накапливались огромные кучи обуви военнопленных. Все сохранили для того, чтобы мы помнили это и не забывали! Побывав там, я еще больше осознал, что все фашистские концлагеря, по сути, были похожи. Везде в воздухе летал запах смерти, и то, что чувствовали и переживали попавшие в плен наши люди, явно было схожим. Если подумать,  чем отличались концлагеря, через которые прошел мой дед от концлагеря «Майданек»? В принципе только тем, что в «Майданеке» был крематорий, само существование которого для многих из нас является сегодня олицетворением ужаса той страшной войны. Но в крематориях сжигали уже мертвых людей: либо убитых, либо умерших от голода и болезней. А условия пребывания заключенных во всех лагерях смерти было практически одинаковым.
   После посещения «Майданека» мы опять заехали в Люблин, нашли ритуальный магазинчик около кладбища, где купили венок и сами его подписали, так как продавец-поляк по-русски писать не умел. Там же купили католическую лампадку, так как православной не было. После этого мы поехали обратно в Скробов на могилу деда. По дороге заехали в тамошний райцентр Любартув (5 км от Скробова) в местный краеведческий музей в надежде, что там могли сохраниться списки военнопленных и другие лагерные документы Скробовского лагеря. К сожалению, там ничего не нашлось, но работники очень хотели нам помочь, искали, куда-то звонили…
   После музея мы поехали в Скробов на могилу деда, возложили подписанный в Люблине венок, зажгли лампаду, отец равномерно рассыпал  привезенную с родины землю.
     
   Где-то здесь лежит мой дед. У меня было ощущение, что я его чувствую, что он нам рад. Я не знаю подробности его попадания в плен, как он жил в плену, пытался ли бежать и еще много чего. Но я знаю, что он был патриотом своей Советской Родины. Знаю, что очень любил свою семью, очень хотел к ним вернуться. Но ему суждено было остаться здесь.
   Умереть на войне – полбеды. Страшнее умереть безвестно, так, что никто из близких не будет знать, где ты лежишь. Я думаю, души всех 12000 лежащих в этой братской могиле в этот день порадовались, что одним из «пропавших без вести» стало меньше. Мы его нашли. На глазах у нас были слезы. Для многих из сегодня живущих Великая Отечественная война до сих пор не ушла в прошлое, не стала историей. Ведь история – это, когда не болит.
   
   Получалось, что у нас было до отъезда почти три дня, и оставалось одно несделанное дело в Варшаве, но его можно было сделать только в последний из трех оставшихся дней. Тогда мы решили на один день съездить в Берлин, до которого было около 700 километров. По дороге мы заехали в польский город Демблин, где во время войны находился концлагерь, в котором какое-то время находился наш дед. Я знал, что концлагерь «шталаг № 307» находился в бывшей русской крепости Иван-город. Мы нашли это место. На территорию крепости нас не пустили, так как там сейчас базируется польская военная часть. Нам даже запретили там снимать, но мы все равно увидели и сфотографировали то, что для нас было важным. К тому времени, когда поехали дальше, уже темнело.
   
   Заночевали мы недалеко от границы с Германией, а после обеда следующего дня уже были в Берлине. Видели Бранденбургские ворота и Рейхстаг, а вечером посетили Трептов-парк и монумент Воину-освободителю.
    

   С утра воскресенья, 12 августа, мы заехали посмотреть на остаток берлинской стены. За время пребывания в Берлине встретили много русских. Примерно в обед мы тронулись в обратный путь в сторону Польши и к вечеру были в Варшаве.
   Утром 13 августа я зашел в главный офис Польского Красного Креста, чтобы поблагодарить за доброе ко мне отношение человека добрейшей души пани Божену Бигожевскую. До того я общался с ней только по телефону. Многие работники Красного Креста в Варшаве сносно говорят по-русски, что, как я знаю, сегодня уже во всей Восточной Европе стало редкостью.
   Теперь все дела были сделаны, цель поездки достигнута. Эмоции выпирали через край! Особенно я был рад за своего отца, так как он ждал этой поездки больше всех из нас. Наконец, он совершил то, к чему шел всю свою сознательную жизнь, и что ему уже казалось невыполнимым! На днях у него был день рождения, ему исполнилось 72.
   По приезду домой я активно включился в предвыборную гонку, которая длилась до середины октября и оказалась для меня тяжелым испытанием.
   Подводя для себя итоги летней поездки, мне вспоминаются те трудности, которые пришлось преодолеть на пути к этой заветной для моей семьи мечте, и я горд за то, что у нас это получилось. На душе от этого очень легко. Но главное то, что мы отдали дань памяти нашему предку, герою и патриоту, любящему мужу и отцу, безгранично уверенному в справедливости социалистического строя, каким его помнят очевидцы. Видя, как ежедневно погибают от голода и болезней его товарищи, он чтобы остаться в живых, мог записаться в РОА. Но он выбрал смерть. И таких, как он было большинство. У них была вера, честь и совесть. И именно по этой причине наша страна одержала победу в той страшной войне, а потом в кратчайшие сроки была восстановлена после неимоверных разрушений.

Андрей Зуев,
депутат Законодательного Собрания Пензенской области,
кандидат в члены обкома КПРФ