Бем Юрий Оттович
Опубликовано 27 июля 2006 года

А.Д. Расскажите, пожалуйста, о себе, о Вашем пути в армию.

Я родился в 1924 году в Москве. Мой отец родился в Киеве в семье обрусевшего богемского немца. Отец был студентом Киевского университета. В годы Первой мировой войны он сидел в тюрьме за организацию студенческой забастовки. После войны вступил в большевистскую партию. Работал по организации сети образования в городе Вятке. Там он женился на моей матери, русской женщине из семьи позолотчиков икон. Эта семья состояла из 13 человек.

Об успехах в создании сети школ в Вятке было хорошо известно в Москве, и вскоре Ленин вызвал отца в Москву. (В собрании сочинений Ленина есть упоминание об отце в письме Ленина). Отец работал в центральных органах Наркомпроса, которым долгие годы руководила Н.К.Крупская, жена Ленина. Отец был начальником управления высшей школы (иначе говоря, он был министром высшего образования).

В нашей семье было двое детей - я и старшая сестра. В 1937-м году отца арестовали и, как сейчас мне стало ясно, вскоре расстреляли,. Мы с сестрой оказались вдвоем еще совсем маленькие. Но как-то выжили, выкарабкались, оба получили среднее образование. Школу я закончил в 1941-м году, в самый канун войны. Занимаясь в школе, я научился вождению автомобиля и получил удостоверение, а в июне 1941-го соорудил себе маленький приемник. И по этому приемнику я слушал речь Молотова о том, что началась война.

Вообще мы предполагали, что так будет. Несмотря на то, что вроде бы был мир с Германией, но на самом деле антифашистские настроения у людей были очень сильные. Никто не думал, что воёна будет настолько долгой. Думали, месяц-два пройдет, и мы выгоним всех этих немцев и так далее. Примерно через месяц начались уже бомбежки Москвы. Я и еще моих два товарища из дома, мы жили в Петроверигском переулке, на Покровке, дежурили на крыше. Нам дали большие щипцы, ведра. Во время бомбежек мы собирали зажигательные бомбы, клали их в ведра и выбрасывали с крыши. Потом я дежурил у подъезда и так далее. Жили мы с сестрой, сестра-студентка была замужем. Мужа ее быстро отправили куда-то на окопы. Он тоже учился в институте. Я думаю, что же я буду в стороне от войны, и пошел в райком комсомола проситься, чтобы меня отправили на фронт. Тогда это был общий порыв. Тем более эти бомбежки. Все это настраивало нас против этих захватчиков, немцев, фашистов. Меня, конечно, отправили обратно домой. Было понятно, фамилия немецкая, отец арестован, сын врага народа, куда же меня на фронт. Сестра моя говорит, нечего тебе тут оставаться, потому что кончится это плохо. Начали детей репрессированных вывозить по детским домам. Тем более, мне было только 17 лет. Началась эвакуация Москвы. Я с эшелоном эвакуированных уехал в Пензенскую область, Кемишкерский район, в деревню. Там тоже пошел в район, и меня направили в Камишкерскую школу учителем русского языка и литературы, поскольку у меня было среднее образования. Кроме этого, я работал в этой же школе пионервожатым. Год я в этой школе работал. В начале 43-го года моя сестра эвакуировалась вместе с полиграфическим институтом в город Шадринск, Курганской области. Вызвала меня туда. Сказала, что можно и там учиться. Меня, конечно, с трудом отпустили, но я выехал. Ехал очень долго, сложно. Вокзалы были набиты людьми, поезда не ходили, голод был страшный. Кое-как удавалось на подножке уехать. Со многими пересадками добрался до Шадринска и поступил в Московский полиграфический институт на редакционно-издательское отделение. Два года я учился в институте. И в 43-м году меня взяли в армию.

А.Д. - С чего началась Ваша служба?

- Я попал в воинскую часть, где готовили младший командный состав. Учили нас там меньше года, меня готовили по специальности стрелок ПТР. ПТР это противотанковое ружьё, длинное такое. Когда закончили учёбу, мне присвоили звание младшего сержанта. В это время к нам стали приезжать представители воинских частей, один из танковых войск, один из авиационных, один из пехоты. Они отбирали людей. Тут приехал один офицер и говорит, кто пойдет в воздушно-десантные войска, а я был маленький, худенький, очень невзрачный. Мы, говорит, расположены под Москвой, в городе Кержаче. Я же из Москвы. Сестра уже к тому времени из Шадринска вернулась, это был конец 43-го года, начало 44-го. Мне так захотелось побывать дома. Думаю, уж как-нибудь я оттуда вырвусь. Я говорю, ладно, я поеду. Думаю, прыгать с парашютом я вряд ли буду. Буду где-нибудь на подсобных работах. Или пошлют на фронт. Хотя не очень был уверен, что меня пошлют. Говорит, стрелок ПТР? Нам нужно. И он меня взял.

И попал я в Кержач. Только вышли мы на перрон, женщины, бабы нас окружили и говорят, ой, миленькие, куда вы приехали. Вы знаете, здесь люди все время погибают, парашюты не раскрываются. Что же делать, ладно. Стали нас там учить. Никто не посмотрел на меня, что я маленький, что я то, другое, третье, четвертое. Первую неделю нас учили только как складывать парашюты. Каждый складывает свой сам. Сложили парашюты, потащили на аэродром. Я помню такой тяжеленный парашют, тут основной, тут запасной, шли очень долго, километров 8. Я так замучился, это было зимой, шли по снегу. Думаю, скорее бы нас куда-нибудь выкинули. Дойти бы. Добрались до аэродрома под Киржачом, там посадили в самолет. Это был «Дуглас». Большая кабина и по бортам стоят скамейки, диваны. Мы сели. Каждый парашют надо зацепить за трос, потому что он автоматически вытягивался при выбросе. Минут пять мы летели, потом загорелся такой красный сигнал, огонек. Все встали вдоль кабины, справа и слева. Открыли дверь и начали оттуда прыгать. У меня было такое чувство, я очень боялся, что не выпрыгну, откажусь. К отказчикам относились очень и очень плохо. Считалось, что если человек струсил, то он вообще никуда негодный десантник. Такое общее презрение товарищей было, что лучше было вообще… потом отчисляли. Меня очень смущало, что там такая дверь полукруглая и там порожек. Как перешагнуть через этот порожек, это самое страшное. Подошел я, впереди меня парень прыгнул. Он когда прыгает, у него трос вытягивает мешок парашюта, трос обратно с мешком в кабину. И когда трос вернулся с мешком в кабину, он ударил меня по лицу. Я машинально отпрянул назад, тут инструктор схватил меня одной рукой за шкирку и потом, как коленкой поддаст под зад. Я выпрыгнул. Сначала я ничего не почувствовал, потом меня как-то закрутило, потом хлопок, парашют открылся, и здесь я уже почувствовал какое-то блаженство. Немножко страшно было приземляться, но снег был глубокий. Нас немножко научили, что нужно обязательно развернуть парашют так, чтобы земля шла под ноги, потому что она идет быстро. Так я благополучно прыгнул с парашютом. И начал там учебу. Меня зачислили в артиллерию. Во взводе было 4 пушки. Пушки были 76-мм орудия, совершенно особые, таких нигде еще не было, их делали специально. У 76-мм пушки длинный ствол. У этих пушек стволы обрезали. Они были короткие. Дело в том, что эти пушки сбрасывали с парашютом, поэтому они были облегченные. Под них были особые снаряды. С этими пушками мы должны были прыгать за линию фронта. Поскольку у меня были шоферские права, меня зачислили в шоферы при этом орудии. Никаких машин здесь не было, все пушки были на конной тяге. Но в лагере под Кержачем не было и лошадей. Поэтому моя обязанность заключалось в том, что я должен был держать эту пушку за конец лафета и тащить ее. А сзади мой расчеттолка ее за колеса. Здесь я испытал довольно забавных эпизодов, которые для меня были не совсем веселые. Когда шел уклон вниз, под горку, ребята бросали ее сзади и разбегались, пушка неслась вовсю. А я впереди, отпустить лафет я не мог, потому что надо было направлять пушку туда и сюда. Но я никогда так не бегал, потому что я боялся, что меня разнесет в клочья.

Нас довольно долго продержали. Дело в том, что там была такая система. Под Кержачом стояло несколько дивизий, я в 12-й воздушно-десантной дивизии служил, в 345-м артиллерийском полку. Их выбрасывали в то время все время в тыл врага. В то время еще наши войска не перешли границ, была дана соответствующая инструкция, ребят бросали. Они должны были либо бросить парашют, либо его собрать, найти свои орудия. Там бросали и орудия, бросали и тяжелую технику, машины и так далее. Все это надо было найти. Нас специально учили, были такие позывные, ставились датчики, по которым эти предметы надо было находить. И после этого выполнять заданную боевую задачу. Кстати, у нас у всех тогда были автоматы. Хотя автоматов в то время было в армии мало. У нас были особые автоматы, с рогаликами, коротенькие, со складным прикладом.

После десантирования и выполнения задачи предписывалось следующее: каждый по мере возможности должен в одиночку пробираться через линию фронта и возвращаться в Кержач. Те, кому удавалось вынести еще и парашют, получали дополнительное вознаграждение. Но никто не возвращался. По слухам, практически все солдаты из нашей дивизии, которые раньше отправлялись на десантирование, погибли.

Это объясняли тем, что у немцев была хорошая разведка. Они прекрасно знали, когда и где будет десантироваться такая здоровая армада - целая дивизия, огромное количество народу. Естественно, что они, как правило, расстреливали всех в воздухе. Если бы я попал в то время, конечно, меня бы не было на свете. Говорили, что позже поступил приказ: дивизии не бросать. Тем более, что это был конец 44-го начало 45-го года. Наши войска начали переходить через границу и бросать на территорию тех стран, которые мы освобождали, и которые ждали нас, было бессмысленно. Поэтому считалось, что эти воздушно-десантные дивизии были резервом Сталина. В них были ребята действительно подготовленные. Когда я туда попал, там были, дай бог, парни. Мы ждали отправки и продолжали жить в Кержаче. Тут меня заметил один старший лейтенант, командир нашего взвода, потому что я был из культурной семьи, достаточно образованный. Он меня спросил, не умею ли я печатать на машинке. У отца была машинка еще со старой клавиатурой, я неплохо печатал на машинке. Комвзвода знал, что, я хотел попасть в Москву и говорит, нам в штаб полка нужна машинка. Мы пошлем вас в Москву, дадим денег, вы купите машинку и привезете ее сюда. Так я попал в Москву. Москва была фронтовая. Наша квартира, поскольку там жила моя сестра с мужем, она осталась за нами. Муж сестры не попал в армию, потому что он учился на механическом факультете полиграфического института, в то время этот факультет преобразовали в военный, и студенты этого факультета считались военными специалистами. А сестра училась на технологическом факультете. Я побывал в Москве. Как сейчас помню, ходил в кинотеатр, который был на месте теперешнего «Современника», кинотеатр «Колизей». Там шел фильм про артиллеристов, сейчас его часто показывают. Купил я машинку, привез ее в часть, и меня перевели в штаб полка. На должности старшего разведчика стал работать.

Несмотря на то, что я работал в штабе полка, меня бросали с парашютом вместе с пишущей машинкой. Знаете, говорю я командирам, я такой худенький, я могу вообще улететь. Они говорят, мы дадим тебе машинку, с ней не улетишь. Прыгал с аэростата. С аэростата, кстати, прыгать гораздо страшнее, чем с самолета. Там ничего не видно. Там сигнал - и тебя выталкивают. А здесь 4 человека сидят в этой кабине, все хорошо видно, земля видна. Поднимают его метров на 400 и потом инструктор всех оттуда выбрасывает. Ну ничего, как-то я уже к этому делу привык. И с машинкой действительно прыгал. Работал я в штабе, одновременно меня оставили при орудии. Вызывали в штаб только тогда, когда нужно было что-то напечатать или написать какую-нибудь директиву и так далее. А вообще я жил по-прежнему в землянке. Военная учеба продолжалась. Мы должны были быть и наборщиками и подносчиками снарядов. Я был подносчиком снарядов. Знал, как вести набор, всякие пирамидки, все это я изучал.

В один прекрасный день пришел наш командир полка, говорит, ну, ребята, настало ваше время, вас отправляют на фронт. Действительно нас очень быстро погрузили, и мы приехали в Белоруссии, в Марьяну Горку, так называлась эта деревня, где недавно прошли очень серьезные бои. Когда мы туда приехали, увидели совершенно страшное зрелище. Там стояли наши изуродованные танки, перевернутые. Немцы уничтожили там целую нашу танковую группу, и в этих танках еще сидели мертвые танкисты. Мы туда вошли буквально через неделю после того, как наши прогнали оттуда немцев, но картина последствий боя была вся на месте. Там была речка, по которой плыли трупы. Для нас, молодых, это было очень страшным зрелищем.

А.Д. - Когда вашу дивизию перебросили в зону боёв?

- Мы пробыли в Марьяной Горке недолго. В начале февраля 1945 года, нас погрузили в эшелон и отправили под Будапешт. В это время под Будапештом были очень сильные бои. Это юго-западнее Будапешта на озере Балатон, где наши войска потерпели довольно крупное поражение от немцев. Там были очень сильные танковые бои. Наши две дивизии, располагавшиеся под Кержачом, были так называемым резервом Сталина. Их долго не выпускали на фронт, и это было, честно говоря, на мое счастье, иначе вряд ли я вернулся бы обратно. Вот так получилось, то я попал на фронт только в 45-м году, когда дивизию отправили на помощь нашим войскам, которые воевали на Балатоне.

Наш 345-й стрелковый полк вместе с полковой артилленией расположился в небольшом городишке Сальнок, недалеко от Будапешта. В это время я уже служил в штабе полка: чертил карты, составлял всякие диспозиции и прочее, то есть занимался штабной работой. Мы там стояли около месяца. Венгрия была союзницей Германии, и надо сказать, что жители относились к нам довольно плохо. Ходили разговоры, что они убивали наших бойцов. Но в этом городишке обстановка была довольно мирная. Я помню, что там вечерами собирались девушки на танцы, и мы туда ходили, танцевали. Интересная была картина, матери сидели сбоку и внимательно следили за своими дочерьми, которые в таких шикарных, белых юбочках танцевали.

Из Сальнока нас перебросили к озерам примерно в 12 километрах от Будапешта. На этих озерах шли очень мощные бои. По пути мы расположились на обед в небольшой рощице (работала походная кухня). И тут вдруг раздался какой-то страшный гром, он всё нарастал. Все бросились врассыпную, я нашел какой-то маленький окопчик, туда спрятался. Над нами что-то гремело и сверкало, кругом начали взрываться снаряды, было очень страшно. Потом полетели самолеты. Разрыва все время и так далее. Ни я, ни все другие наши бойцы, впервые попавшие в такую обстановку, не сообразили, что это была наша артподготовка. Очень трудно было понять, кто и откуда стреляет и где разрываются снаряды: над нами или за нами. Потом все стихло. Я когда вылез из этого окопчика, вижу, что артиллеристы уже начали готовить пушки. Я побежал в свой штаб. И мы пешим порядком вслед за артподготовкой двинулись за линию фронта. Наши орудия вышли немножко вперед. Штаб разместился в каком-то лесочке. Так прошел наш первый бой.

Надо сказать, что к тому времени мощь нашей артиллерии была огромной, орудия стояли почти вплотную друг к другу, да еще «Катюши». Они совершали очень мощные артиллерийские налеты. Немцы очень быстро оставили эти озера. И отошли дальше, к Будапешту. Нас быстро построили в колонны. Пушки были тогда на конной тяге, так как мы много набрали местных лоаей. Меня посадили помню на орудие. И мы пошли в направлению к Будапешту. Вот так начались бои за освобождение юго-западной части Будапешта. Город мы обходили. Здесь я в боях не участвовал, хотя время от времени происходили стычки. Но, к сожалению, вскоре запас снарядов к нашим орудиям кончился. И никакие другие снаряды к нашим пушечкам не подходили. И никто об этом даже не подумал. Ну, бросить их, естественно, мы не могли, мы их таскали за собой. Пока какой-то умелец не обнаружил, что немецкие снаряды подходят к ним. Тогда нас послали собирать снаряды, и я в этом участвовал. Мы ходили по освобожденным полям, искали снарядные склады, и искали эти снаряды. И, действительно, какое-то количество снарядов мы собрали.

Будапешт уже был в основном освобождён. Правая низменная сторона города, Пешт была освобождена. А в Буде еще шли бои. Но в этой нижней части, в Пеште, только что закончились бои. Кстати сказать, в одном фильме я это видел. Там десантные самолеты снабжали немцев продовольствием и орудиями. Он были уже окружены. Подбитый самолёт вонзился в верхний этаж какого-то здания и из руин торчал его хвост.

После освобождения Будапешта мы походным порядком двинулись дальше в направлении на Вену. Причем это мы шли по одну сторону Дуная, а немцы шли по другую сторону реки. Мы шли как бы параллельно с ними все время. Они отступали к Вене, и мы их вроде бы преследовали по другому берегу. Время от времени наши батареи открывали огонь по немцам. Но наша задача была иная: мы вышли к городу Секешфехервару, который был занят немцами. И там впервые я вступил в настоящие бой. Надо честно сказать, что я не был в эти дни на передовой, потому что был прикомандирован к штабу, и там составлял планы, составлял карты. Мы чертили карты того участка, где находились. Намечали цели, показывали линии наступления, рубежи обороны.

Выбив немцев из Секешфехервара, полк вошёл в город. Здесь я увидел много валявшихся трупов, страшное зрелище. Позиции полк занял на дальней окраине, там подразделения рыли окопы и артиллерийские огневые позиции. Штаб наш недалеко расположился.

Вскоре входит начальник штаба и говорит, ну, ребята, настало время и вам непосредственно принять участие в боевых действиях. Немцы прорвали наши позиции. Сейчас наш полк ведет бои, но они отступают, и наш штаб находится в непосредственной опасности, поэтому вы выходите на позиции, здесь есть небольшие окопчики. И помните, что у нас здесь знамя полка, которое мы должны всеми силами отстаивать, ни в коем случае не сдать его врагу.

Нас вывели на позицию, мы залегли в окопах. И через наши окопы пошли отступающие наши ребята. Здесь наш комиссар и командир полка начали останавливать бегущих солдат, и они тоже залегли вместе с нами. А наступали не немцы. Это была власовская часть, которая прекрасно понимала, что пощады ей не будет никакой. Власовцев в плен не брали. Начался бой. Сзади подоспела наша артиллерийская часть, началась стрельба через наши головы. Мы как-то отстояли. Здесь было страшновато. Первый бой, пули летели. Власовцы все были одеты в немецкую форму

А.Д. - Почему вы решили, что это власовцы?

- Нас предупредили, что это власовские части. Так или иначе мы отстояли город. Подошли наши свежие части, и власовцы бежали. Их много здесь расстреляли. За эти бои меня представили к ордену «Красной звезды». Но «Красную звезду» я почему-то не получил, наверное, потому что работал в штабе, считался штабным работником. Я получил медаль «За отвагу» за эти бои.

Потом мы прошли через город Секешфехервар и маршем пошли дальше вдоль берега Дуная на Вену. Причем был очень мощный марш-бросок. До этого мы шли пешком, потом нас посадили на что только возможно. Я ехал либо по-прежнему на лафете, либо на грузовике. Километров по 50-60 был марш. Потом остановка в каком-то городе и дальше. Видимо, задача была в том, чтобы клещами Вену охватить. Здесь были отдельные бои, скорее с венгерскими частями, которые оставались в каких-то городках, а так мы не встречали особого сопротивления. По обе стороны шоссейной дороги, по которой мы шли, стояли вплотную одна к другой разбитые немецкие автомобили, танки, бронетранспортеры. Эту мощную технику расколотили наши авиация и артиллерия. Я был уверен, что среди автомобилей были исправеые. Говорю, давайте, я вытащу машину, я могу водить. Но вытащить ее было практически невозможно. Я пытался, но ничего у меня не вышло.

Вскоре навстречу нам пошли потоком наши пленные, освобожденные из концлагерей. Еще в полосатой форме. И те узники, которые работали на будапештских заводах на немцев. Они возвращались обратно домой. Это был тоже целый поток людей, которые шли пешком. Рядом по шоссе шла наша техника. Такого количества техники я никогда еще не видел. Это были «Катюши», мощнейшая, крупная артиллерия. Она шла весь день и всю ночь. Когда мы останавливались на ночлег, мимо нас грохотала и шла эта техника.

В конце апреля - начале мая мы вышли ближе к Вене, через Дунай мы не переходили. Там был дальше мост. И около этого моста начались отдельные боевые действия.

Помню, что меня послали с каким-то донесением в штаб дивизии, располагавшийся в городке Веспрем. Я отправился туда, у меня был маршрут по карте, знал, куда мне идти. Шел по какому-то полю, скоро должен был появиться Веспрем. Иду себе спокойно. И тут вдруг слышу - жужжит самолет. Немецких самолетов было в то время мало, но этот небольшой самолетик, типа нашего У-2, с немецкими крестами на крыльях неожиданно нависает надо мной, и из него что-то летит, он бросает маленькие бомбочки, которые рвутся рядом со мной. Он летел так низко, что я даже летчика вижу. Я там один, никого больше нет. Летит надо мной и опять бросает бомбочку. Я как заяц бросился бежать, причем бежать некуда - поле. Но там дорога, смотрю вдоль дороги, на обочине дороги, в канаве труба. Такие широкие большие трубы, вернее обрезок трубы. Я в эту трубу забрался. И это было моим спасением, потому что он полетал, полетал и отправился обратно. Это был случай, когда за мной гонялся немец. Долго пролежал в этой трубе, потом вылез, смотрю, небо чистое, пошел дальше. Доставил донесение.

С небольшими боями мы вышли к Вене. На окраинах Вены мы соединились с другими нашими частями, Вена была освобождена. Я получил медаль «За освобождение Вены».

Знаю любопытную историю, связанную с освобождением Вены. Там действовала группа наших разведчиков и австрийских патриотов. Их фамилии известны. Они разминировали мосты в Вене, когда немцы отходили из города, так что отступающим взорвать мосты не удалось. И наша армия быстро вошла по этим мостам. Благодаря этим венгерским патриотам и наши разведчикам Вена была, по сути, спасена. Вена практически не пострадала, и все ее прелестные дворцы, все ее памятники, все ее знаменитые кирхи и так далее, все это уцелело. По взаимной договорённости ни американцы, ни наши Вену не бомбили. Но вскоре мы вышли из Вены и вошли в город Винернейштатт, рядом с которым был немецкий аэродром. Мы вошли в город вскоре после того, как его разбомбили американские «летающие крепости». Это было что-то страшное. Город горел. Узкая улица Винернейштатта - сплошной пожар. Огненная полоса с левой стороны улицы, огненная полоса с правой стороны улицы. Мы идем посередине среди сполохов огня. Держимся буквально гуськом, потому что жар страшный идет от домов. Это был сплошь выжженный город. Тогда я первый раз понял, что такое бомбежка американскими «летающими крепостями». От этого города, действительно, ничего не осталось. Он выгорел насквозь. Потом я узнал, что большинство мирных жителей Винернейштатта было эвакуировано, они ушли в Вену.

Мы вышли на окраины Вены и прошли по городу. Надо сказать, что там во всех домах из окон были выброшены белые простыни, белые флаги. Все дома были в белых простынях. Мы прошли мимо знаменитого Венского дворца, в 19-м квартале. Мы остановились около одного из жилых домов. Там нас разместили, и там мы жили недели две, не меньше. Надо сказать, что жители Вены очень боялись наступления Красной армии. Потому что немцы вели пропаганду. Кругом были листовки, что всех уничтожат, всех расстреляют, никого в живых не оставят. Поэтому большинство венцев из Вены ушло вместе с немецкими войсками сталось не так уж много. Поскольку я довольно прилично знал немецкий язык, мне часто приходилось переводить, когда в штаб доставляли «языка». Я был единственным, кто вообще-то знал немецкий язык.

Остановившись в большом шестиэтажном доме, мы проходили по всем комнатам. Было всякое. И стреляли в нас из подвалов, еще какие-то немцы оставались. Все это было небезопасно.

Расскажу один эпизод. Я вошел в одну из комнат. Там сидит семья австрийцев. Старик, пожилая женщина, девушка. Мужчин вообще не было. И посредине комнаты стоит гроб, кое-как сколоченный, и в гробу лежит мужчина. Когда я вошел в эту комнату, они все бросились ко мне, и начали что-то быстро лепетать. Я им сказал, давайте, спокойнее, говорите помедленнее. Я говорю по-немецки, но не так хорошо вас понимаю. Тем более, австрийский акцент. Расскажите, что с вами случилось, и дайте мне сначала возможность, осмотреть все ваши комнаты. Я прошел по комнатам, посмотрел, там никого не было. Тут они начали рассказывать. Когда немцы уходили из Вены, когда здесь были небольшие уличные бои, недалеко от дома был убит муж этой девушки. И когда немцы ушли из города, а наши еще не успели войти, она нашла его труп и перенесла домой. Он гражданский, не воевал, но, кто его знает. Теперь они сидят плачут, не знают, где его похоронить, не могут его вынести, не могут ходить по городу, все занято вашими войсками. Труп лежит уже неделю, уже начался запах. Что им делать? Я говорю, успокойтесь. Пришлю солдат, чтобы вынесли хотя бы куда-то за дом. А там вы уже решайте. Попробуйте захоронить на пустыре за домом. Тут они ко мне все кинулись, чуть ли не на колени встали, стали меня благодарить. Я говорю, да бросьте вы. Я попросил ребят, они вытащили гроб на пустырь.

Тут я немножко отвлекусь, и расскажу вот что. Поскольку мы все время шли по венгерским деревням, очень много последнее время ходит разговоров о том, что были люди, которые насиловали женщин и немецких, и венгерских. Что грабили вовсю. Что были мародеры и прочее. Надо вам сказать, конечно, такие явления в принципе были. Но за это карали очень жестоко. Расстреливали на месте. Я сам был свидетелем таких случаев. Были, конечно, жестокие ребята, особенно те, у которых погибли родственники или были сожжены деревни. Они действовали жестоко, бесчинствовали. Желание отомстить, оно, конечно, было. И сказать, что не было таких случаев, я не могу, такие случаи были. Но наказывалось это очень жестоко.

А теперь расскажу о том, что было повсеместно. Выбивают немцев из какого -то села наши передовые части, располагают их в этом селе по домам. Людей, как правило, никого нет, все убежали, дома пустые. Солдаты брали кое-что. Как правило, это часы. Кроме того наша армия была вся в обмотках и в ботинках. Все быстро переоделись в сапоги. Но каких-то ценных вещей особенно не брали. Это не возбранялось. Тем более, что армия действительно там одевалась. Я не говорю о том, что продовольствие было полностью немецким. У них были подвалы, забитые колбасами, вином, консервами. Все, что угодно было. Но в рюкзаке, да еще марш по 50-60 километров - с полным вооружением трофеев много не унесешь. А когда мы уже вторым эшелоном приходили,.ничего мы такого не брали, да уже нечего там было брать. Зашел я в один дом. Такой старинный замок. Всякое барахло выбрасывали из шкафов, искали, может быть, там есть что-нибудь ценное. Все завалено материей, бельем, одеждой на пол метра от пола все завалено. В подвале были старинные вина. Мы же не останавливались, как правило, мы шли маршем. На ходу забегаем в этот подвал, чтобы взять какое-то продовольствие. Ребята быстро в рюкзак эти бутылки с вином. Я был непьющим и некурящим и ничего меня не интересовало. Смотрю, в этом подвале лежит повидло, они были в кубах, завернутых бумагой. Я этот куб на плечо подхватил и побежал догонять свою телегу, на которой я ехал. Было жарко, и весь этот куб потек.

Когда мы едем по этой дороге, время от времени стояли заградотряды, эти отряды, когда проверяли все машины и все, что было награблено, все это выбрасывалось на обочину. И только после этого машина пропускалась. Никого не задерживали. Главным образом это были машины с офицерами. У них были машины, было на чем везти. Я видел какой-то полковник вез, все у него выкинули. Ему ничего не сделали, езжай дальше. Но такие заградотряды я видел собственными глазами. Поэтому разговоры о том, что было такое повсеместное явление, что наши войска так себя вели, это полная ерунда и чепуха. Все это пресекалось. Тем более, это было в 45-м году, тогда уже специально по этому поводу были листовки, которые раздавались и висели на домах, где строго это дело воспрещалось.

Что еще? Наша почта шла вслед за наступающими войсками, и мы могли отправить родным небольшие посылочки. Одеженку, продовольствие, но немного. Я думаю, мне что-то надо послать своим, какие-то вещички, рубашку, ерунду какую-то. Собрал посылку. Ее надо было как-то упаковать. Я забежал в один дом, там остались венгры и был один итальянец. Венгры говорили по-немецки. Я попросил их зашить мою посылку в рубашку. Пока они выполняли мою просьбе, я поговорил с итальянцем, который тоже говорил по-немецки. Он был антифашистом, был в итальянском концлагере и сейчас он возвращался домой. И потом, когда мы уже выходили из этого городка, смотрю, идет целая колонна наших и за ней идет Владик, вот на фотографии он рядом со мной парень, он был очень крутой парень. Так вот, Владик тащит моего итальянца. Тащит его расстреливать, насколько я понял. Я подошел к нему и говорю. Ты что делаешь? Он антифашист. Владик говорит, они такие сякие итальяшки, их всех надо расстрелять. Тот бледный, лицо белое. Я говорю Владику, ты брось, я точно знаю, что это свой человек. Мой друг очень недовольный, неохотно его отпустил. Надо сказать, что я очень рисковал. Дело в том, что, во-первых, я со своей фамилией немецкой тоже рисковал. Владик мог запросто и меня застрелить, ему ничего не стоило. Кругом мертвых трупов валялось полным полно. Хорошо, что мы были с ним в дружеских отношениях, он отстал от этого итальянца. Я считаю, что я здесь спас человека. Может быть, он потом за меня молился.

В Вене мы услышали, что идут большие бои под Прагой, в Чехословакии. Одновременно из Берлина туда направили. Четвертую танковую армию. Мы шли параллельно с танкистами. Раньше мы шли в основном в пешем строю. А теперь нас посадили на что возможно. Кого на велосипеды, много тогда забрали велосипедов. Кто на телегах, кто на лошадях верхом, кто на броне бронетраспортеров и танков. Был приказ, как можно скорее ворваться в Прагу. В Праге началось восстание. Я сам слышал, как по радио они призывали на помощь. Действовали подпольные радиостанции. И они призывали на помощь наши части. Вторым украинским командовал Малиновский, который потом стал министром обороны. А нашим Третьим украинским командовал Федор Иванович Толбухин. Он умер раньше всех командующих. (Теперь наша дивизия уже называлась Гвардейская Венская. 12-й Гвардейская венская воздушно-десантная дивизия).

Но мы не дошли до Праги. Мы дошли до города Брно. И участвовали в боях за город Брно. Я там тоже принимал непосредственное участие. Там был дважды награжден медалями «За боевые заслуги». Бои были не очень сложные. Немцев мы очень быстро выбили из города. И остановились. Потом нас вывели на австро-чешскую границу. Так что Прагу освободили уже без нас танковые части. Это было уже 9 мая. Этой ночью вдруг началась какая-то стрельба, все начали стрелять. Я выскочил из палатки и увидел, что все небо осветилось ракетами, стреляли, кто из чего мог, из орудий, из автоматов. Что такое? Объявили, что окончилась война. Это было такое ликование, такая радость, что мы живы. Буквально на следующий день нас всех выстроили. И срочно направили опять на Прагу. Дело в том, что там одна немецкая дивизия из группы армии Шернера проожала воевать, несмотря на то, что им был дан приказ сложить оружие. И нас, поскольку мы были ближе всех к этой группе, нас направили срочно туда. Я, помню, ехал, сидя на облучке. Наша колонна туда очень быстро ехала. И вдруг началась страшная орудийная стрельба. Буквально в километре впереди нас, эти немцы засели с правой и с левой стороны дороги, и начали из орудий и стрелкового оружия всю эту, достаточно беззащитную колонну, поливать из оружия. Там погибло очень и моих друзей. Потому что мы как раз попали в эту засаду. Мы рассыпались все в стороны. Стали заходить по обе стороны этих группировок. Это произошло уже после окончания войны. Нас выстроили, подобрали раненых, кое-как привели в порядок, и мы вошли в Прагу.

Прага встретила нас весной и безудержным ликованием. Там только, что прошло восстание. Ничего подобного я, конечно, в Венгрии не видел. По обочине дорог стояли, одетые во все лучшее пражане, с цветами. Они бросались к танкам, к повозкам, они забрасывали нас цветами. Они кричали: вы наши освободители! Наши родные!

После Праги нас посадили в поезд и оправили обратно в Будапешт. Расположили нас под Будапештом, в городке Гидер. Небольшой городок, мы жили в палаточках (показывает фотографии). Я сам фотографировал. Там я был до демобилизации. Потом, в июле, или в августе меня демобилизовали как студента второго курса института. А те ребята, которые там остались, еще жили там какое-то время, а потом воевали против японцев. Всю эту воздушно-десантную армию отправили на Дальний Восток. Они потом мне оттуда письма слали.

В течение месяца мы, демобилизованные, ехали через всю разрушенную нашу страну, до Москвы. В Москве я снова поступил в полиграфический институт, на редакционно-издательское отделение. Окончил этот институт в 49-м году. В 47-м женился. Жена умерла два года назад. Затем работал в «Большой советской энциклопедии» младшим редактором. Потом я 5 лет работал ученым секретарем отделения исторических наук Академии наук СССР. Потом быд главным редактором издательства «Восточной литературы» Академии наук. И последнее мое место работы - заведующей книжной редакции издательства «Правда». Мы выпускали тогда уйму литературы, миллионными тиражами, фактически я ведал всех этой редакционной работой. Оттуда ушел на пенсию. Потом уже служил в разных издательствах. Сейчас в основном занимаюсь редактированием и переводами.

А история с фотографиями палаточного городка была такая. Мы уже после войны с женой приехали в Будапешт. Я сказал жене, давай мы съездим в Гидер, это недалеко. Приехали мы в этот городишко. Конечно, того места, где стояли палатки, я не нашел. Но нашел дворец, в который ездил император Франц Иосиф, сейчас там какой-то дом приемов. Я говорю жене, этот дворец мы видели тогда, когда были в палатках. Посмотрели, посмотрели, ничего не нашли, пошли. Навстречу нам идет какой-то пожилой венгр с женой. Мы стали его спрашивать, как пройти к железной дороге. Он услышал, что мы говорим по-русски. Он говорит, что знает русский, спросил откуда мы. И тут я ему рассказал всю эту историю. Он говорит, как интересно. Я член Муниципалитета города Гидера, это очень интересно по истории нашего города. Вы нам все это расскажите, пришлите фотографии. Я дал свой адрес. Очень любезно мы с ним расстались. Я действительно все ему послал. Через некоторое время в Москве я получаю газету, где он рассказывает всю эту историю, увеличил фотографию и мне прислал ее обратно.

Это все, что я могу вам рассказать о себе и о войне.

А.Д. Как воспринималось летнее отступление 41-го года?

- Это был какой-то ужас. Мы не верили, что немцы дойдут до Москвы. В это мало, кто верил. Начали верить только 16-го октября, когда вся Москва побежала. Нас учили и в школе, и фильмы мы смотрели, что враг никогда не будет на нашей территории. Уверенность в это вселялась и нашей пропагандой, и литературой, и газетами и так далее. Мы не ожидали, конечно, что Гитлер на нас падает, именно в июне 41-го года. Потому что был этот договор. Но, несмотря на договор, была уверенность, что воевать мы будем именно с фашистами, с немцами. Как раз пропаганда против фашизма велась до лета 39-го года очень большая всеми нашими средствами массовой информации. Мы зачитывались Фейтвангером с его романами «Еврей Зус», «Семья Оппенгейм». Мы смотрели фильм по этому роману. Мы к войне готовились, знали, что в принципе она возможна, но, конечно, все просто пришли в ужас, когда немцы начали такое наступление. Мы сдавали один город за другим. Все прислушивались к сводкам, и каждый раз один город за другим мы сдавали. Но паники не было. Был какой-то патриотический, сильный порыв. Все действительно сами шли в военкоматы. Те люди, которых не призвали в армию. Очень многие люди имели бронь, но это считалось не очень приличным. Тех, которые работали на военных заводах, еще понимали. А вот к артистам было похуже отношение. Многие из них тоже уходили на фронт. В это время я был в деревне. Мы со страхом всё это воспринимали. Уже начали готовиться к тому, что войска войдут в Пензенскую область. Начали там формировать ополчение. Уже практически никого из мужчин не было. Кое-какие калеки остались. Я тоже записался. Говорили, что нам будут выдавать оружие. Воспринимали это так, что надо защищаться, как угодно, чем угодно. Наступила битва под Москвой. Все вздохнули. Уверенность была в том, что немцы нас не смогут завоевать. Это была твердая уверенность. И этим мы жили. В этом мы были уверены. Была вера в Сталина.

Действительно все шли в бой за Сталина, кричали за Сталина. Комиссары были и так далее. Когда я воевал, никаких заградотрядов не было. О штрафных батальонах мы понятия не имели, что такие существуют. О власовской армии нам рассказывали, поскольку мы имели с ней дело. И мы их ненавидели всеми силами души, считали предателем каждого, кто переходил на сторону врага. Отношение к военнопленным в нашей армейской среде было нормальным, потому что мы сами понимали, что можем в любое время попасть в такое положение, мы знали, что люди попадали в окружение и так далее. Мы знали, что был приказ Сталина «Ни шагу назад», 227-й приказ. Но мы не восприняли его как приказ, который ведет к гибели массы людей. Мы понимали его так, что действительно надо что-то делать, особенно под Сталинградом. Конечно, победа под Сталинградом была воспринята нами как великое торжество. Сталинградская битва она была, конечно, воспринята, как план Сталина и Жукова. Жукова все обожали. Считали, что это тот человек, который нас спас. Вы могли спросить любого бойца, он бы вам сказал, что Жуков - это да! Хотя говорили, что он жестокий человек и так далее, и так далее. Мне здесь пришлось редактировать книжку о Жукове, уже современного характера, в которой Жуков изображался таким вот, что он из Германии притащил массу трофеев и так далее, и тому подобное. Я отказался. Я им сказал, что изображать так Жукова я не буду. Не знаю, вышла эта книга или нет. Так что отношение было такое к этим двум личностям. Для меня лично Сталин расстрелял отца. И в то же время я не мог его воспринимать сугубо отрицательно. Разговоры были такие, что Сталин ничего не знал, что это действовало его окружение. Мы не знали, конечно, всей правды. И поэтому эта фигура была для нас значительная. И сейчас я не скажу, что я бы его воспринимал так, как особенно в начале перестройки его начали показывать. Да, он, конечно, погубил массу людей, отправил их в лагеря и прочее. Но в то же время страна была сплочена в единое целое, если бы у нас был такой разнобой, то шатание, которые у нас идут сейчас, и такое разнообразие взглядов и так далее, то, конечно, победить немцев мы бы не смогли. А эта фигура, она хоть и диктаторская, но она держала страну. Заставляла ее, настраивала ее на такой патриотизм и так далее. Еще приведу один пример. Я когда-то отдыхал в Доме отдыха Союза журналистов, и там я познакомился с одним немцем, который воевал под Сталинградом, его звали Рольф Биркехт. Мы с ним одного возраста. Когда его взяли в плен, он проникся огромным уважением к русским, потому что его спасли наши медицинские сестры. Они отдавали последний кусок хлеба пленным. Он мне это рассказывал. Хотя был страшный голод, тиф и тому подобное. Потом он попал в Красногорск. Он был офицером. В 43-м году вступил в Комитет националнго спасения. Он самостоятельно выучил русский язык. Через какое-то время вернулся обратно в Германию. В Германии он стал занимать довольно большие посты, при Хоннекере он был директором издательской фирмы, которая занималась публикацией всей политической литературы ГДР. Мы потом часто бывали у него, в Германии. Он до сих пор жив. Он по-прежнему патриот ГДР, по-прежнему член партии. Он много рассказывал о Сталинграде, о русских, о том, как он жил. Мы с ним поддерживаем хорошие отношения.

А.Д. Когда вас взяли в училище, у вас какой был ПТР, однозарядный или пятизарядный?

- Однозарядный, но с разными патронами. Были патроны бронебойные и зажигательные. Мы стреляли по макетам танков. На фронте мне не пришлось стрелять из ПТР. Его недостаток с моей точки зрения был один - очень сильная отдача. Синяки были на плечах. Но фронтовой опыт показывает, что они сыграли большую роль при уничтожении танков. И в воздушно-десантных войсках они применялись. Кстати сказать, сбрасывание танков, танкеток, орудий себя не оправдал. Частично они разбивались, а очень часто их не находили. Вскоре от этого отказались. Собственно говоря, все эти воздушно-десантные дивизии потом преобразовали в пехотные, оставив за ними право называться Гвардейскими воздушно-десантными.

А.Д. Как кормили в училище?

- Очень плохо, был страшный город. Под Курганом были такие лагеря, где есть было нечего. Давали нам форму 6-й категории, мы ходили в жутком рванье. Поэтому все стремились, как можно скорее на фронт. После окончания учебы меня оставили там секретарем комсомольской организации и инструктором обучения вновь поступающего пополнения. Но я почти год всеми силами умолял, чтобы меня отправили на фронт, куда угодно, только бы не оставили там.

Сначала я завербовался в стрелково-снайперское училище, но я там пробыл буквально три недели, потому что у меня плохое зрение. Оттуда я попал на распределительный пункт и далее - в воздушно-десантные войска. Там кормили уже, как следует. Это были элитные войска. Правда, когда мы были в Марьяной Горке, там было голодновато.

А.Д. А 100 грамм давали?

- На фронте, да. На фронте мы официально получали 100 грамм фронтовых. Правда, во время наступлений подвоз был неважный. Очень быстро шла армия, и полевые кухни не успевали. Но мы полностью перешли на подножный немецкий корм. Мы там питались хорошо, заодно и обмундирование поправили. Я даже достал себе даже сапоги, правда, парусиновые. Я их выкрасил черной ваксой, в них я приехал в Москву, и в них я ходил в институт.

А.Д. У вас в части были женщины?

-Да. У нас были санитарки, а кроме того была отдельная ремонтная военно-техническая часть. Я в основном сталкивался с женщинами, которые обслуживали технику.

Я бы сказал, что женщины в армии в основном сожительствовали с офицерским составом. Мы, рядовые, это прекрасно знали. Поэтому надо сказать, что у нас к женщинам в армии, относились очень отрицательно. И вот, когда идет воинская часть куда-то и навстречу шагает подразделение женщин, то дикий свист раздается. Такое отношение, к сожалению, было. Во всяком случае, я такое видел. Может быть, в других частях было не так.

А.Д. А как относились после войны?

-Положение изменилось, тем более, что было очень много действительно героических женщин. Моя жена преподавала в полиграфической институте, с ней вместе преподавала женщина, которая во время войны служила в знаменитом героическом женском авиаполку.

А.Д. Вы считаете, что женщина в армии нужна?

-Наверное, санитарки должны были быть. Еще были части, которые занимались стиркой белья. Но армия есть армия. Эти знаменитые ППЖ, полковые жены, к ним отношение у рядового состава было резко отрицательным.

А.Д. - Может быть, в силу того, что вам не доставалось?

-Во-первых, конечно, из-за того, что нам не доставалось. Но было еще одно обстоятельство. У всех были жены, дети, и когда мы узнавали, что у них здесь еще пара баб, наше отношение к покинутым женам было очень трепетное. И каждый думал, может быть, моя тоже завела кого-то. Среди ребят такие разговоры шли очень широко.

А.Д. - Письма домой писали?

- Конечно. Письма домой писали и ждали писем. В таких треугольничках, со штампом военной цензуры, поэтому писать, где мы, было нельзя. Мои получали письма, и что-то там было вымарано черными чернилами. Мы все время ждали почту, потому что письмо из дома это была большая радость. Посылки мы посылали.

А.Д. - Что писали с фронта?

- Писали в основном о боях, о том, что мы делаем, что мы видим. Я впервые попал за границу. Рассказывал о Венгрии, о Будапеште, о городе Сальнов, в котором мы довольно долго жили, очень интересно там было. Делился своими воспоминаниями о встречах, о ребятах, с которыми познакомился. И больше это были просьбы. У меня было довольно сложное положение, при котором, у меня был старый студенческий билет. Был приказ о демобилизации из армии, в этом приказе было сказано, что демобилизуются в первую очередь студенты, поэтому мне нужен был какой-то документ, что я студент. Потому что кроме студенческого билета у меня ничего не было. Я все время писал сестре, чтобы она мне как можно скорее выслала этот документ, и с нетерпением ждал писем, в которых она мне сообщила бы об отправке этого документа. И, конечно, интересовался в моих письмах, как они там живут.

А.Д. В минуты отдыха на войне, что делали?

- Во-первых, были случаи, в основном в Будапеште, когда к нам приезжали бригады артистов. Это был, конечно, большой праздник. Обычно сценой был грузовик с откинутыми бортами. Знаменитых артистов мы там не видели, выступали отдельные певицы, певцы. Потом стали привозить кинофильмы. Там я посмотрел “Два бойца». А «В шесть часов вечера после войны» смотрел уже в Москве. Конечно, читали друг друга письма из дома. В то время, когда мы уже были за границей, там появилось очень много аккордеонов. Тогда были очень модны аккордеоны. У нас были ребята, которые умели играть. Собираемся, на аккордеоне играют, поем наши песни. Песен было много хороших, и фронтовых и других.

Рассказываем друг другу о том, как мы жили дома, что у нас было. О своих женах, детях. Показывали друг другу фотографии. Доставали самогон в деревнях, конечно. И это было. Приезжала полевая кухня, все бежали с котелками к полевой кухне, садились в кружочек. Так старались проводить время. В основном много пели песен. Гармошки у некоторых были, с собой возили.

Я много рассказывал, потому что я до войны много читал. Я пересказывал «Войну и мир», рассказывал о наших знаменитых полководцах Ушакове, Суворове. Поэтому в армии меня любили, ребята ко мне хорошо относились, хотя я не курил. Обычно менял табак на сахар. Так и не научился курить.

Было очень модно меняться сувенирами. Вот у меня часы, давай махнем, не глядя. Ты не знаешь, какие у меня часы, я не знаю, какие у тебя. Глаза закрой, одни часы в одну руку, другие в другую. Тебе дадут какую-то штамповку, а ты можешь отдать хорошие, швейцарские. Были какие-то медальончики, еще что-то такое. Но я не помню, чтобы их называли сувенирами.

А.Д. Вам пришлось присутствовать при расстреле?

- Да. Случайно я это увидел. Был поздний вечер, уже стемнело. Я вышел из домика и увидел, что невдалеке собирается какая-то группа людей с автоматами, выстроились в одну линию, и какой-то человек там. Со мной рядом был знакомый парень не из нашей части, я ему говорю, что это такое, кого это. Тут раздались выстрелы, тот человек упал. Мой знакомый говорит, у них в части говорили, что тот человек насиловал венгерских женщин, причем не одну. Они пожаловались в комендатуру и его нашли. И вот сегодня вечером должны были его расстрелять. И мы с тобой случайно это увидели.

А.Д. - Как Вы считаете, выискивали ли таких специально или расстреливали зарвавшихся?

- Я думаю, что зарвавшихся, специально не выясняли. Надо сказать, что сами эти женщины, особенно это было в Венгрии и частично в Австрии, очень охотно шли на такие сближения. Совершенно добровольно. Более того, когда мы были в палаточном лагере Гедере, мой капитан, татарин и еще группа офицеров ездили в Будапешт, к каким-то своим знакомым женщинам, я их сопровождал. Мы садились на лошадей. Приходили в какой-то дом. Меня клали спать поблизости, а сами они с этими дамами забавлялись, причем дамы эти были очень и очень довольны.

А.Д. - Это были офицеры?

- Да. Вот такие типы вроде того Владика. Как он мне объяснял всегда, говорил, я мщу за своих. У него погибла семья в Белоруссии. Он многих насиловал. А если заподозрит, что это переодетый немец, то расстреливал. Он покалечил много людей. Мы о нем не докладывали. Особо ничего дикого в этом мы не видели. Потому что почти у каждого бойца были убитые. У кого отец, у кого мать, у кого дом сожгли, полстраны было занято. Немцы очень зверствовали на нашей территории. Я сам видел, когда мы ехали обратно, эти выжженные села, где торчат одни трубы.

А.Д. - Война снилась после возвращения?

- Да. Довольно часто. Мне долгое время снилось, что меня опять взяли в армию, я опять там служу и в институте не учусь. На войне самое страшное, это то, что тебя убьют. Конечно, я испытал настоящий страх, когда за мной гнался тот самолет. Но еще страшнее и жутко, что вот мы с приятелем сегодня едим кашу, вместе поем, а назавтра он убит. Когда мы воевали с власовцами под Балатоном, таких случаев было много. Тогда, когда было наступление, особенно в частях, с ребятами, с которыми я был при орудиях, в артиллеристских полках, я их многих знал хорошо лично, а вскоре видел их уже погибшими. Психологически это действует ужасно. Я считаю, что во время войны это было тяжелее всего. Сегодня он жив, с тобой разговаривает, рассказывает о своей семье, я о нем все знаю, и вот его уже нет. Нет человека, и все.

А.Д. - В вашей части взаимоотношения между офицерами и рядовым составом, какие были?

- Хорошие отношения. Понимаете в чем дело, я много разного слышал, но в нашей части отношения были хорошие. Никаких у нас эксцессов не было. Но были ребята, с которыми я общался, из других частей, которые перед тем, как их направить на фронт, служили, как и я, в учебных пунктах, или просто их готовили к этому. Были такие, особенно старшины и младший комсостав, например, ко мне отношение сначала было очень плохое, потому что они терпеть не могли москвичей. Да еще образованных. Для них это были самые последние люди. Вот он выстроит свой взвод, и начинает его гонять. Запевай. Гоняет, гоняет, гоняет, уже невозможно. Есть хочется, уже темно. А он продолжает: Запевай! А мы молчим, никто не поет. Он опять: запевай! Бегом, ложись и так далее. До тех пор пока не споешь, ужина не видать. Таких людей было много в армии. Таких, которые измывались над бойцами, и перед тем, как отправиться на фронт, я слышал разговоры о том, что вот там-то, когда он нам попадется, мы его там прикончим. Потому что там никто не разберет. И когда мы попали действительно на фронт, весь этот старшинско-офицерский состав был тише воды, ниже травы. Никаких различий между солдатами, сержантским составом и офицерским составом, по сути дела, не было. То есть они старались не выделяться среди общей массы, потому что все понимали, что там это не пройдет.

А.Д. - Каким был уровень образования наших офицеров, по крайней мере, до командира полка, как Вы его оцениваете?

- Это, как правило, офицерские курсы. Их учили полгода не больше. Это, как правило, 8-10 классов образования. Но было очень много офицеров, звания которым повышали практически после каждого боя. Больше всего погибало командиров взводов, потому что они шли, как правило, в атаку первыми. Бросались на штурм дотов, огневых точек и погибали И сразу же после этого старшине или старшему сержанту быстро присваивали звание младшего лейтенанта, и он становился командиром взвода. У этих, конечно, образование было достаточно низкое, но у них был хороший боевой опыт. О командирах полков. У нас был полковник Картенко. Он был командиром нашего артиллерийского дивизиона, артдивизиона. Он тоже вырос из капитанов, но он, правда, окончил училище артиллерийское. Был достаточно опытный и грамотный.

А.Д. - Какое было отношение к пленным солдатам. Не власовцам?

- Дважды или трижды я участвовал в допросах пленных. Это происходило достаточно вежливо, никаких избиений не было. Если они не желали называть свою часть, то их и не заставляли это делать. Но это уже был 45-й год, так что они все выкладывали наружу. Что касается того, что я вообще знаю, то по рассказам Рольфа я знал, что под Сталинградом иногда недоедали наши, а пленных кормили. Он мне говорил, что у них был лучший паек, чем у наших солдат, не говоря уже о том, что их лечили иногда теми лекарствами, которые даже нашим не доставались. Поэтому я считаю, что особенно в 45-м году отношение к пленным было другое, наверное, чем это было в начале войны.

А.Д. - Как переходили от относительной вольницы к мирной жизни?

Эта вольница была, и была, к сожалению, очень сильной. Мы возвращались обратно, демобилизовались, мы ехали в теплушках, почти полтора месяца, через Румынию. Пропускали, естественно, все санитарные, воинские эшелоны, они шли вперед. А нас все время задерживали на каждой станции. Люди, которые прошли фронт, особенно те, которые воевали на самых ответственных участках, таких было много в наших эшелонах. Сопровождали эшелоны офицеры, которые либо демобилизовались, либо раненые, либо совсем молодые. Уже на этих людей никто особенно внимания не обращал. Пьянка была страшная, на станциях голодные румынки, они за что угодно, за хлеб давали самогон. Драки шли. Я старался держаться в уголке. Все время были какие-то разборки, дрались между собой, выпивали. Один залез на крышу вагона, ему мостом голову снесло. Я не чаял, как доеду до Москвы. Люди как бы вышли из каких-то тисков, в которых они были зажаты в армии. Хотя, я повторяю, на фронте уже было более свободно, но все равно там дисциплина была. Я почему-то всегда, будучи в армии, на фронте, побаивался, когда привозили вино. Офицеры набирали много вина, напивались. Я очень боялся этой пьянки, потому что это могло привести к очень плохим результатам. Немцы время от времени прорывались, они действовали отдельными группами. Даже под Веной, даже в самом городе были все время перестрелки. И когда офицерство пьянствовало, это было страшновато, нас могли уничтожить всех. Поэтому я старался их удерживать, как мог от этого дела. Говорил, осторожно, мы же не знаем обстановки, мы практически на передовой.

А когда уже были в Москве? Студенчество, вокруг свои ребята, и начинаешь от войны отвыкать. В моей группе было трое фронтовиков,.один был без ноги. И ещё был один парень, он в армии не служил. Остальные были девчонки. Армейская жизнь постепенно отступала, наступала совершенно новая жизнь, пришли новые заботы: надо было доставать какую-то еду, как-то жить.

А.Д. - Не казалось ли Вам, что на фронте было проще? Здесь свои, там чужие, все понятно.

- С точки зрения питания, безусловно, было легче на фронте. Но, естественно, мы стремились домой. Потому что армейская среда это не то, что дома.

А.Д. - Как-то мылись, стирались на фронте?

- Мы стирали сами все свое. Я еще помню, в Кержаче все время ходили на речку стирать. Время от времени нижнее белье нам меняли, давали кальсоны, рубашки, гимнастерки. Правда, это все было не новое. Но на фронте достаточно прилично нас одевали, были такие бушлатики. В таком бушлате я и приехал. Уже в Будапеште, и в Вене нас водили в баню, были походные бани. Очень строго следили, не дай бог, чтобы завелись вши. Каждое утро мы выстраивались, раздевались, и врач осматривал всех. И если есть у кого, то сразу же санобоработка. В этом отношении там был порядок. Во всяком случае в эти годы был порядок.

Интервью и литературная обработка А. Драбкин