Мы еще не знали, что нас ждет...
Воспоминания о жизни в блокаде и в эвакуации
Лидия Петровна Цинговатова (Набокова) родилась в 1922 году в Саранске. Первые годы ее жизни прошли в старинном доме дедушки Владимира Ивановича Цинговатова, саранского заводчика, к тому времени уже лишенного не только своего состояния, но и основных гражданских прав. Несмотря на это в доме, под крышей которого жили четверо сыновей Владимира Ивановича, двое из которых были женаты и имели детей, царили дореволюционные порядки и атмосфера старого интеллигентского быта. «По вечерам, - вспоминала Лидия Петровна, - семья собиралась в гостиной. Отец брал в руки флейту или кларнет, а его братья - гитару и мандолину и исполняли русские романсы. Бабушка Марья Львовна иногда подыгрывала им на рояле. Частыми гостями в доме были бабушкины сестры - известная просветительница и основатель Национальной библиотеки Мордовии им. А.С. Пушкина -  Елена Львовна и Надежда Львовна Токаревы. От них в подарок я часто получала красочные детские книжки».
Отец Лидии,  Петр Владимирович, перед первой Мировой войной учился в Киевском технологическом институте. Студентом подрабатывал в театре, играл в оркестре, выступал в массовках. Во время гастролей в Киеве Шаляпина, близко познакомился со знаменитым исполнителем. В годы первой Мировой и гражданской войн был летчиком, служил у красных на Южном и Западном фронтах. Побывал в плену у батьки Махно и белополяков. В обоих случаях ему удавалось бежать.
В советское время он завершил высшее образование и работал в гражданской авиации. По авиационным делам неоднократно встречался с прославленным конструктором А.Туполевым, с которым познакомился еще до революции.
У Лиды Цинговатовой были все предпосылки, чтобы продолжить образование и получить хорошую специальность. Но разразившаяся война перечеркнула все планы.
+ + +
     22 июня 1941 года было воскресенье, и мы с родителями еще накануне условились поехать в Петергоф «на фонтаны». Но утром замешкались и  полдня не могли собраться. А в полдень по радио объявили: началась война. Папа нас успокаивал, говорил, что она скоро кончится и волноваться не стоит. Но на прогулку мы так и не поехали.
     Вскоре папу направили в командировку. Он много о ней не рассказывал, только сообщил, что едет строить аэродромы. Перед отъездом он оформил перевод брата Бориса из школы в ремесленное училище, сказав, что сейчас важно получить специальность.
     Повседневная жизнь в городе стремительно менялась.  В магазинах образовались безумные очереди. Скупалось все: продукты, соль, спички, одеколон. Начались налеты авиации, завыли сирены. Налеты проходили словно по расписанию и повторялись снова и снова. Это сильно действовало на психику.
     Из города начали вывозить детей до 16 лет. Но родителям сопровождать их не разрешалось. Многим тогда удалось вырваться из осады, другим не повезло. Ребят из нашего дома посадили в поезд и отправили в Боровичи. По дороге эшелон попал под бомбежку и большинство детей погибло. 
     Мне шел 19-й год и таких как я, в порядке «трудовой повинности», бросили на рытье окопов в городе. Я копала траншеи в парке Ленина у Народного дома. Брата Бориса отправили вместе с училищем под Лугу. Он рассказывал потом, как немецкие летчики на бреющем полете расстреливали их в  свежевырытых окопах.
     Тревоги повторялись чуть ли не каждый час. В нашем доме начались дежурства жильцов на крыше. Во время авианалетов надо было засыпать песком зажигательные бомбы, если они падали на крышу. Песок на чердак приносили заранее.
     Вместе с несколькими подругами я использовала каждый просвет между дежурствами и искала работу. Но свободных мест нигде не было.  Предприятия закрывались и их эвакуировали на восток. Несколько раз мы наведывались в военкомат, но ответ был один: «Призовем, когда будет нужно». 
     В начале августа в нашем Петроградском районе прошла мобилизация молодежи старше 16 лет на сооружение противотанковых укреплений на Карельском перешейке. Вместе с нашими шефами из киностудии «Ленфильм» целый месяц мы копали противотанковые рвы близ совхоза «Победа». От зари до темна вгрызались в каменистую почву. Рукавиц не было и ладони покрылись мозолями и волдырями.
     По вечерам нам привозили походную кухню с чечевичной кашей. Помню, мы возмущались таким скудным питанием, не зная, что в Ленинграде продукты уже кончались. После ужина ходили купаться на озеро. В этих местах совсем недавно прошла война с финнами, и вокруг было много ее следов. Попадались обрывки военной формы, а в  ДЗОТах находили  тела бойцов.
     Однажды вечером, кажется в конце августа, мы с подругой после купания и стирки, в мокром белье возвращались в лагерь, когда  с дороги донесся гул моторов и послышалась брань. Мы увидели грузовики с бойцами и поняли, что крики были обращены к нам: «Куда, мол, вы бежите. Там немцы».  И правда, в стороне совхоза полыхало темно-багровое зарево. Бегом мы бросились в лагерь, где застали всех за сборкой вещей. Было уже темно, когда в сопровождении военных мы колонной выступили из лагеря. Шли лесом молча, соблюдали тишину, спотыкаясь о корни, кочки и валуны. Некоторые ребята, чтобы облегчить ношу, стали выбрасывать из котомок хлеб, сухари. К утру вышли на грунтовую дорогу, но идти по ней оказалось невозможно из-за круживших в небе немецких самолетов. Вражеские летчики охотились за всеми, кто появлялся на открытом пространстве. Так прошел целый день. Только к вечеру, продираясь сквозь кусты, мы добрались до железной дороги. Подойдя к станции, поняли, что уехать отсюда не удастся: рельсы были искорежены и торчали торчком, станционные постройки еще дымились. Мы молча продолжили наш путь. Несколько раз нас обгоняли кучки солдат. Они шли из-под Выборга. Некоторые  были без сапог, в одних обмотках, другие - без оружия. Наконец на какой-то станции нам удалось сесть в поезд. Помню, как проезжали «Териоки». Вокзал был разбомблен, вывеска висела косо, держась на одном гвозде.
     Приехав в Ленинград, мы не узнали город. Улицы опустели, окна домов были заклеены крестами из полосок бумаги,  за ними виднелась светомаскировка.
     Брат Борис вернулся из-под Луги и работал теперь на военном заводе. Командировка отца тоже закончилась – аэродромов больше было строить негде и его направили руководить сооружением  ДОТов и  ДЗОТов  на Средней Рогатке (они сохранились и по сию пору). Трамваи уже не ходили, и на работу и обратно он добирался пешком – почти 30 километров ежедневно.
     В городе ввели карточки. Как иждивенцы мы с мамой получали минимальную пайку хлеба, кажется, в ноябре она составляла 125 граммов. В нашем доме была булочная. Очередь за хлебом надо было занимать с ночи. Кроме того, надо было постоянно быть начеку. Случалось, что прохожие вырывали хлеб из рук и тут же его съедали.
     8 сентября началась блокада. Эта дата врезалась мне в память. Мы с мамой и несколькими соседками отправились за картошкой на базар  на станцию Всеволжская. Поезда еще ходили, но пробиться в них было невозможно. Люди сидели даже на крышах. Поэтому мы пошли пешком. На лесной дороге нам встретились военные, которые сообщили, что во Всеволжской немцы и нам лучше вернуться в город. Мы, однако, не послушались и когда добрались до базара, его уже разгоняли – немцы были где-то рядом. В суматохе нам все-таки удалось купить немного картошки. Вечером, когда мы с мешками за плечами вернулись в город, завыли сирены тревоги и началась бомбежка. Все бросились на крышу гасить «зажигалки». К счастью в наш дом попаданий не было. С крыши мы наблюдали воздушный бой, который, как показалось, разыгрался прямо над нашим домом. Кругом было видно зарево, летели головешки. Полыхали Народный дом, американские горки, Зоологический сад. В тот же день загорелись Бадаевские продовольственные склады, где были сосредоточены основные запасы продуктов. Уже зимой люди ходили вокруг складов, разгребали снег и слизывали с мостовой остатки сгоревших продуктов.
     Стояла уже поздняя осень, когда с помощью маминого брата дяди Миши Никитина, служившего в санитарной инспекции, мне удалось устроиться на работу санитаркой в госпиталь № 100 на Каменоостровском проспекте. Сюда свозили дистрофиков и раненых после бомбежек и артобстрелов. Несмотря на то, что госпиталь был гражданский, все сотрудники находились на казарменном положении. Спали в коридорах на столах. Питались в столовой: кусочек хлеба и дрожжевой суп. Вырваться домой удавалось редко.
     Вскоре к нам в госпиталь попал папа. Он был ранен осколком в шею. Рана заживала плохо, и он сильно страдал от боли, к которой прибавлялись муки голода и холода. Электричества в госпитале не было. В палатах стояли печурки, которые топились, чем придется: остатками мебели, книгами, подшивками старых газет. Многие страдали голодными поносами. Для них в коридорах стояли параши, которые санитаркам надо было немедленно выливать, иначе их содержимое замерзало.  В основном врачами были молодые женщины, страдавшие дистрофией, как и больные и вообще весь персонал. Каждый раз после налета, когда привозили раненых и складывали их в коридоре, нам едва хватало сил перетащить их в операционную или в палату.
     В короткие минуты передышек сотрудники собирались в ординаторской и вычесывали из волос вшей. После этой процедуры голову протирали перекисью водорода. От этого все женщины в госпитале превратились в блондинок.
     Начавшаяся зима принесла небывалые холода. Нева покрылась толстым слоем льда, и изможденным людям приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы пробить его и набрать воды.
     Помню однажды, начальник госпиталя поручил мне сопровождать кассира в банк за зарплатой. С трудом дотащились мы до Невского проспекта, где находился банк, получили деньги и двинулись в обратный путь. Когда шли через Неву, то попали под артобстрел. Снаряды пролетали прямо над нашими головами в сторону Петроградского района. Кругом замерзшая Нева, укрыться  негде. Мы плакали и молили Бога только об одном: не потерять деньги! Видно, наши мольбы были услышаны. Артналет прекратился, и мы благополучно добрались до госпиталя.
     В другой раз я уцелела, когда отправилась к подруге на Моховую.  Она обещала поделиться со мной кусочком хлеба. Я уже благополучно перешла через Неву, когда завыли сирены воздушной тревоги. К тому времени ленинградцы, впрочем, уже к ним привыкли и не бежали сломя голову в убежище. Когда я подошла к Пантелеймоновской церкви, в воздухе что-то прошуршало, и часть большого красивого дома перед моим носом рухнула. Показалось, что все это произошло беззвучно, как в немом фильме.
     Вечером от подруги я возвращалась счастливая. Во-первых, за пазухой у меня было граммов 300 хлеба, а во-вторых, снаряд снова пролетел мимо меня. Я даже не обращала внимания на кромешную тьму промерзшего города и шла, едва не сталкиваясь с прохожими. Их размытые силуэты можно было заметить только по мерцающему зеленому свечению специальных, намазанных фосфором, значков.
      Наступил Новый год. Голод был в самом разгаре. Нас прикрепили к столовой,  организованной в особняке Кшесинской. По карточкам я получала там дрожжевой суп и чечевичную кашу.
     В январе умерла моя бабушка Екатерина, дядя Серафим и соседка Анна Семеновна. У них не было печурок и все они жили у нас в одной комнате. Мебели в квартире почти не осталось. Ее всю сожгли. Помню, какой был праздник, когда на топливо разбирали массивный буфет. Под ним обнаружили две плитки столярного клея, из которых мама сварила студень. Оставшийся зеркальный шкаф удалось выменять на кусочек сала – граммов 200.
     Наша собачка по кличке Джеки была совсем истощена, и уже не могла ходить. Дедушка Павел отвел ее в подвал и там зарезал.  Вместе с Борисом они Джеки съели. Но это не помогло. Дедушка вскоре умер. Покойников не хоронили. Их заворачивали в простыни и волоком стаскивали по лестницам и складывали во дворе. Потом - грузили на автомобили, увозили на кладбище и закапывали в приготовленные траншеи.
     3 февраля 1942 года я, как обычно, заступила на дежурство, когда меня вызвали к начальнику госпиталя. Он внимательно посмотрел  и сказал: «Петр Владимирович умер». За деньги достать гроб было невозможно, а хлеба у нас не было.  Вместе с другими покойниками из нашего госпиталя папу увезли на Серафимовское кладбище и похоронили в траншее. Место захоронения сообщили маме, но она его забыла.
     После смерти отца ни у меня, ни у мамы сил больше не оставалось, и мы уже собрались умирать. Борис тоже был очень плох. Несколько раз с ним случались голодные обмороки, и мы с мамой отхаживали его – клали ему в рот маленький кусочек сахара из нашего неприкосновенного запаса. 
     Начальник госпиталя приказал положить меня на лечение, которое продолжалось месяц. Правда, лежать мне особенно не пришлось, – ходила в ЗАГС и оформляла свидетельства о смерти. Бланков уже не было - все документы писались на клочках серой бумаги.
     На больничной койке появилось время заняться личной гигиеной. Утром после подъема мы расстилали на полу одеяла и били камнями вшей, которые  бисером были рассыпаны по всем швам и складкам.
      На фоне этой мерзости вспоминается человеческая мерзость. Ведь были люди, которые наживались и на голоде, и на холоде. Хлеб и продукты стали мерилом всего. Их обменивали на драгоценности, одежду, антиквариат, на все, что угодно. Хлебные карточки  отнимали силой, крали, собирали с покойников… Было и людоедство. Однажды из соседней квартиры, где жили интеллигентные люди – музыканты, донесся шум. Оказалось, что их пришли арестовывать. Потом выяснилось -  по ночам они затаскивали к себе покойников и ели их. В квартире обнаружили несколько человеческих голов. Кто-то мародеров и людоедов был разоблачен, а кто-то и сегодня числится блокадником и пользуется всеми предоставленными им льготами.
     К марту положение с питанием улучшилось: я стала получать 200 г хлеба в день, начали давать пшенную крупу - около 200 г на 10 дней. Несмотря на голод у людей пухли и росли животы. Мама и Борис были совсем плохи. Оставаться дальше в городе означало только одно – смерть. Мы с мамой задумали дерзкий план. Надо срочно выбираться из Ленинграда по «дороге жизни», пока не сошел лед с Ладожского озера. Единственным местом, где мы могли рассчитывать на пристанище, был дом вдовы папиного брата Анны Викторовны Цинговатовой, жившей в Морозовском лесничестве в Пензенской области. Из писем мы знали, что ее сын Лев в армии, а она живет в большом доме вдвоем с воспитанником-подростком.
     Было воскресенье 22 марта 1942 года, когда мы с мамой и Борисом погрузились в санитарный автомобиль. Там была еще одна семья. В сопровождении медиков мы въехали на уже начинавший таять лед Ладожского озера. Дверцы в автомобиле были распахнуты, чтобы можно было выскочить в случае, если он провалится в полынью.  Воскресенье было выбрано не случайно -  немцы в этот день, как правило, отдыхали и бомбили редко. Мы благополучно пересекли Ладогу и добрались до станции Жихарево, где нас покормили и помогли забраться в «телячий» вагон первого проходившего поезда. При этом никто не знал, куда он идет.
     Нам удалось занять «выгодное» место у двери, поскольку голодные поносы у нас не прекращались. Дверь приоткрывалась настолько, чтобы можно было высунуть известную часть тела, а дальше брызги летели вдоль всего состава.
     В Ярославле нас ждала первая пересадка (всего их было около 10). На станциях все проходили санобработку: мылись, а одежду прокаливали в дезинсекционных печах – морили вшей.  Прошел почти месяц, пока мы через Пензу подъехали к Башмакову – ближайшей к Морозовскому лесничеству станции.  Хотя весна была в разгаре нас встретили почему-то на санях.  Объезжая проталины, по остаткам снежных сугробов, мы  добрались, наконец, до цели нашего путешествия.  Тетя Нюра встретила нас на пороге, стоявшего на опушке леса, дома.
     Мы сели обедать, как господа. Стол был накрыт белой скатертью, стояла фаянсовая посуда, а еда была очень вкусная. Мне, правда, показалось, что супа налили мало.  Хотя я понимала, что после перенесенного голода нельзя было сразу набрасываться на еду.
     Как будто все складывалось хорошо. Как гром среди ясного неба стала для нас болезнь мамы – ее свалил жесточайший тиф. Ее поместили в поимскую районную больницу. Какое-то время врачи говорили, что надо готовиться к худшему. Но вопреки этим прогнозам мама поправилась.  Ей нужно было усиленное питание и мы с Борисом отправились в деревню обменять что-нибудь из вещей на продукты.  Не помню, какие вещи мы предлагали, но интерес они, ни у кого не вызвали. Только одна женщина, посмотрев Борису на ноги, сказала: «Вот такие ботиночки подошли бы моему сыночку».  Борис молча разулся и протянул ей ботинки.  За них мы получили немного муки, а Борис стал гонять по улице босиком, как и все деревенские мальчишки.
     Тетя Нюра помогла мне устроиться в райцентр на работу машинисткой в отделение госбанка. Ходить туда нужно было за 5-6 километров. Но не успела я  проработать и двух месяцев, как из военкомата пришла повестка. Меня, маму и Бориса, вместе с другими эвакуированными, в основном москвичами, мобилизовывали для работы на военном заводе. Через несколько дней нашу команду погрузили в «телячий» вагон и поезд двинулся на восток.  Примерно через неделю мы прибыли в Новосибирск. Мама, Боря и я разместились в маленькой «семейной» комнатушке «на мансарде». Так называли чердак  холодного барака. Там стояли топчаны, стол со скамейками и печь, которую топили углем. Все «удобства» были на улице.
     Нас распределили на работу на 564 завод на станции Ельцовка. Мне достался фасонно-токарный станок, Борису - токарный, а маму направили в ОТК. Рабочий день длился 12 часов. Две недели мы работали в дневную смену, а две – в ночную. Станок я освоила быстро и вскоре не только выполняла, но и перевыполняла норму. В цехе, поэтому нередко вывешивали плакат: «Привет с фронта Лидии Цинговатовой!».
      Нам выдали спецодежду: солдатские ватные штаны и маскировочные «под зиму» белые телогрейки. На ногах были тяжелые, а зимой еще холодные и скользкие ботинки на деревянной подошве с верхом из старого брезента. Эту «обувь» для нас изготовляли высланные из Поволжья немцы.
     Как мобилизованные, мы были на казарменном положении, и отлучаться никуда не могли. Кроме труда на заводе, постоянно приходилось заниматься разными дополнительными работами. Особенно тяжело было разгружать  зимой вагоны с металлом при температуре -30 -40 градусов. Рукавиц не было, руки прятали в рукава, захватывли металлическую болванку и, удерживая ее подмышкой, волоком тащили к подводам. Можете представить, какой вид после этого имели наши белые телогрейки!
     Питались мы в заводской столовой. Меню было неизменное каждый день: жидкие щи и пшенная каша (без масла) на обед. Чай из жженого сахара и пшенная каша на ужин. Зато хлеба давали по полкило. Так что я сильно поправилась и к лету стала похожа на колбасу!
     Поблизости от завода располагалась воинская часть,  там была баня,  куда во главе с комендантом общежития мы строем регулярно ходили «на помывку».
     Дважды в год весной и осенью однообразная заводская жизнь  прерывалась поездками в подсобное хозяйство предприятия. Мы помогали там сажать и убирать овощи, заготавливать продукты на зиму. Никогда больше в жизни я не ела более вкусной картошки и  не пила такого парного молока, как во время этих работ!
        Одним из наших развлечением был заводской клуб. Здесь устраивались танцы, крутили кино, а иногда выступали артисты из Москвы и Ленинграда.   
Словом, после ужасов, пережитых в блокадную зиму, жизнь на заводе казалась мне почти обустроенной и благополучной.
В мае 1943 года я получила открытку от сына Анны Викторовны Цинговатовой – Льва. После тяжелого ранения под Сталинградом его направили на лечение в новосибирский госпиталь! Нам с Борисом по этому случаю дали увольнительную и мы навестили нашего двоюродного брата. Вспоминали Ленинград, лесничество, где мы последний раз виделись ровно год назад во время его короткого отпуска перед отправкой на фронт... Когда Лева начал ходить, мы стали видеться чаще, в том числе и в нашей «мансарде» в заводском общежитии. Осенью он уехал долечиваться на Алтай и снова повидаться удалось только в начале 50-годов в Питере.
В 1944 году в моей монотонной жизни произошли  существенные изменения. Они были связаны с посещением завода высокой комиссией из Москвы. В наш цех комиссия зашла во время ночной смены. Но я ее даже не заметила, поскольку стояла у станка и… спала. Руководитель комиссии, кажется, это был кто-то из заместителей наркома оборонной промышленности, потихоньку разбудил меня и поинтересовался, откуда я.  Узнав, что из блокадного Ленинграда, он прямо в цехе устроил разнос руководству завода: «Почему для этой девчонки не можете найти другой работы?!  Завтра же доложите, куда вы ее перевели!» На следующий день начальник цеха, пожурив меня «за сон на рабочем месте», предложил стать плановиком. Но, поскольку эта специальность была мне незнакома, он лично взялся помочь ее освоить. Вскоре после необходимых проверок и оформления допусков я получила должность плановика и перебралась из цеха в контору.
9 мая 1945 года я не работала и была дома, в своем бараке. Когда по радио передали сообщение о конце войны, все обитатели общежития высыпали на улицу и почему-то отправились на завод.   
Помнится, в цехах, в проходах между станками, стояли питьевые бачки, только на этот раз вместо воды они были наполнены разведенным спиртом. Все дружно отмечали Победу. Тех, кто не рассчитал свои силы, аккуратно выносили за проходную и укладывали на зеленую майскую траву. Мы с подружками пошли на центральную площадь, где уже было полно народа. Все одновременно и плакали, и смеялись, и обнимались… Где-то звучала гармошка, доносились обрывки песен, слышалась стрельба в воздух. Вечером  мы оказались дома у знакомой медсестры из соседнего госпиталя, где собрались раненые, врачи, санитарки и продолжали праздновать окончание войны.
Постепенно число эвакуированных стало уменьшаться – они возвращались в родные места. Приходили вызовы и ленинградцам от переживших блокаду родственников. Нам такой вызов ждать было не от кого. По тогдашним порядкам право на жилплощадь в Питере мы потеряли. Выехать самостоятельно из Новосибирска не могли, поскольку все личные документы хранились на заводе, а без них невозможно было приобрести билеты. Только в 1948 году мне удалось вырваться из эвакуации, добраться до Ленинграда и начать строить новую послевоенную жизнь.

К публикации подготовил Юрий Цинговатов

"Живая память о войне" 
   С 1929 по 1954 годы недалеко от села Поим, в Морозовском лесничестве жила замечательная семья Цинговатовых.
Виктор Владимирович Цинговатов родился в 1892 году в г. Саранске Пензенской губернии в семье саранского заводчика Владимира Ивановича Цинговатова. У него был брат Петр Владимирович. Жизнь разбросала братьев. Петр, работая в гражданской авиации, переехал вместе с женой и детьми: сыном Борисом и дочерью Лидой (1922 года рождения) в Ленинград, а Виктор с женой Анной Викторовной, сыном Львом, родившемся в Саранске 4 февраля 1920 года и приемным сыном Игорем, оказался в Морозовском лесничестве, где был лесничим с 1929 по 1941 годы. Его сын Лев после окончания Поимской средней школы поступил в Ленинградский педагогический институт, летом 1941 года он приехал в лесничество на каникулы. В это время ведя дневник, он записывал свои впечатления в общую тетрадь в картонном переплете и продолжал это делать после призыва в армию. Особую ценность этот дневник представляет вместе с воспоминаниями двоюродной сестры Льва Викторовича - Лидии Петровны Набоковой (урожденной Цинговатовой), которые она записала в конце войны. Благодаря им у нас есть возможность познакомиться с уникальными свидетельствами событий того времени. Перекликаясь и дополняя друг друга, эти записи показали жестокое лицо войны, правду жизни на фронте и в тылу.
Оба - Лев в Пензенской области, а Лида в Ленинграде - надеялись, что война ненадолго, что она скоро закончится, но их надежды не оправдались.
22 июня Лев писал в своем дневнике, что день с утра был жарким, он ходил в Поим на ярмарку, которая произвела впечатление «пестрой картины» из-за мордвы и татар в национальных костюмах. И только 23 июня появилась первая запись о войне: «Вчера неожиданно узнал от мамы, что немцы бомбили наши города: Киев, Севастополь...». А далее он заглядывает в свое будущее: «Надо писать письма друзьям - может быть больше не увидимся. Пустяки - увидимся!!! Хорошо бы под Берлином!» Лев не сомневался в победе советских войск, хотя у него было внутреннее ощущение создавшегося очень серьезного положения, даже трагедии, которая может оборвать его жизнь, жизнь его друзей.
Лида писала в своих воспоминаниях, что в воскресенье 22 июня она собиралась с родителями поехать в Петергоф «на фонтаны», но утром они задержались, полдня не могли собраться, а потом услышали по радио объявление о начале войны. «Повседневная жизнь в городе стремительно менялась, в магазинах образовались безумные очереди», быстро раскупались продукты, соль, спички, одеколон, начались налеты авиации, о которых жителей Ленинграда предупреждали воем сирен.
С самого начала войны Лев рвался на фронт и даже обрадовался тому, что вышел приказ направлять всех студентов в военные училища, о чем ему сообщили в поимском военкомате 25 июля. Дома собрали его быстро и утром следующего дня, простившись со всеми, он был готов к отправке. «Когда садился в телегу – потекли слезы.» Каково же было разочарование Льва, когда после прохождения медкомиссии, военком сказал ему, что он будет учиться в Вольской летной школе и отпустил домой, обещав вызвать повесткой в начале августа. Потянулись дни и месяцы ожидания: «Заходил в военкомат. Никаких изменений. Велели ждать.» (запись от 21 сентября).
Лида Цинговатова в своих воспоминаниях тоже пишет, что несколько раз с подругами наведывались в военкомат, но ответ был один: «Призовем, когда будет нужно».
Пульс войны с каждым днем становился все ощутимее, о чем свидетельствует запись в дневнике: 24 октября «Вчера и сегодня идут бойцы - тысячами, едут военные обозы, строят дороги. Старухи выносят бойцам хлеб, морковь, молоко.»
В это же время в Ленинградских домах, по воспоминаниям Лиды, начались дежурства жильцов на крыше. Во время авианалетов надо было засыпать песком зажигательные бомбы. Вместе с шефами из киностудии «Ленфильм» целый месяц Лида с подругами копала противотанковые рвы близ совхоза «Победа». По ее словам они «от зари до темна вгрызались в каменистую почву. Рукавиц не было и ладони покрылись мозолями и волдырями.» Сильное впечатление производит рассказ Лиды Цинговатовой о том, как вместе с другими мобилизованными в сопровождении военных, она спешно уходила из совхоза «Победа», который уже занимали немцы.
Война затягивалась, исчезли надежды на скорое ее окончание. Враг занимал все большие и большие территории, сомкнулось кольцо вокруг Ленинграда. Но Лев и Лида Цинговатовы еще не знали, какие испытания их ждут впереди.
7 октября 1941 года скоропостижно скончался Виктор Владимирович Цинговатов. В дневниковых записях сына велико чувство потери близкого человека и непонимание того, как жить дальше, но в ноябре приходит повестка в военкомат, Льва призывают в армию.
8 сентября началась блокада Ленинграда. По словам Лиды Цинговатовой «эта дата врезалась в память». В тот же день загорелись Бадаевские продовольственные склады, где были сосредоточены основные запасы продуктов. Уже зимой люди ходили вокруг складов, разгребали снег и слизывали с мостовой остатки сгоревших продуктов. Начавшаяся зима принесла небывалые холода. Нева покрылась толстым слоем льда, и изможденным людям приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы пробить его и набрать воды. Страшно читать строчки воспоминаний Лиды Цинговатовой: «В январе умерла моя бабушка Екатерина, дядя Серафим и соседка Анна Семеновна. У них не было печурок и все они жили у нас в одной комнате. Мебели в квартире почти не осталось. Ее всю сожгли. Наша собачка по кличке Джеки была совсем истощена, и уже не могла ходить. Дедушка Павел отвел ее в подвал и там зарезал. Вместе с Борисом они Джеки съели. Но это не помогло. Дедушка вскоре умер. Покойников не хоронили. Их заворачивали в простыни и волоком стаскивали по лестницам и складывали во дворе. 3 февраля 1942 года умер папа...»
Надо было срочно выбираться из Ленинграда по «дороге жизни», пока не сошел лед с Ладожского озера. Лида Цинговатова на всю жизнь запомнила 22 марта 1942 года. По ее воспоминаниям: «Мы с мамой и Борисом погрузились в санитарный автомобиль. Там была еще одна семья. В сопровождении медиков въехали на уже начинавший таять лед Ладожского озера. Дверцы в автомобиле были распахнуты, чтобы можно было выскочить в случае, если он провалится в полынью...»
Летом 1943 года Льву Цинговатову посчастливилось встретиться со своими родными. По записям, которые он вел уже в синей записной книжке с надписью «Военно-полевой дневник», мы узнали что ему предложили вступить в кандидаты ВКП(б). Для этого надо было получить рекомендации от коммунистов, с которыми он был знаком. Цинговатову выдали увольнительную и он отправился домой. Дома Лев застал всех ленинградцев, получил рекомендации в партию и 29 мая уехал в свой дивизион, который уже выступил на фронт. « Выступили в ночь с 21-го на 22-е. Первые две ночи шли, а две другие спали. На спине - скатка, винтовка, 40 патронов, на шее - бинокль, на поясе - фляга. Сейчас стоим у хутора Березовского» (из дневниковой записи, сделанной 25 июня 42 г.)
Между страницами дневника заложена листовка: "УБЕЙ! Вот отрывки из писем, найденных на убитых немцах: ...некто Отто Эссман пишет лейтенанту Гельмуту Вейганду: "У нас здесь есть пленные русские. Эти типы пожирают дождевых червей на площадке аэродрома, они кидаются на помойное ведро. Я видел, как они ели сорную траву. ” Мы поняли: немцы не люди. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал... Если ты убил одного немца, убей другого! Убей немца! Не промахнись. Не пропусти. Убей!” - писал Илья Эренбург.
Конечно, без такой агитационной работы и пропаганды трудно было поддерживать на фронте боевой настрой солдат, потому что воевали они в неимоверно тяжелых условиях. Вот о чем свидетельствуют записи Льва Цинговатова от 14 июля 42 года: «Вчера во второй половине дня прошел проливной дождь. Спали мокрые и дрожали. Ночью подняли по тревоге. Поймали двух изменников. Один отрубил себе пальцы, другой дезертировал на марше. Их поставили на колени перед ямой и дали залп.» Разве можем мы сейчас осуждать тех, кого расстреляли там в 42. Как страшно было им, молодым умирать, какой панический ужас они испытывали, когда мотомеханизированная колонна немцев прорвала оборону наших войск. Не все смогли выдержать такую психологическую нагрузку. Но подавляющая масса солдат — это те, кто преодолели свой страх, переступили через себя и выдержали все испытания, которые выпали на их нелегкую долю.
Были в фронтовой жизни и радости. Как радовались бойцы письмам, которые получали от родных. Письма бередили душу, согревали озябшие сердца солдат, вселяли уверенность в победе. 3 ноября 42 года Лев Цинговатов писал: «Ура! Пришло письмо от СМН. Очень теплое и милое. О чувствах, правда, ни слова, но она будет рада, если письмо поднимет мой боевой дух!».
В декабре полк Льва Цинговатова, перебазировался из Липового Куста в Новый Лиман. Боевой дух армии рос с каждым днем, готовилось наступление по всему фронту. Наступал Новый 1943 год, который приближал страну к победе. Как встречали этот год солдаты на фронте? Конечно по разному, но у каждого была надежда и пожелание того, чтобы дожить до окончания войны, вернуться домой, встретиться со своими родными, которые сейчас были очень далеко от них.
1 января 43 года. Лев Цинговатов записал в своем дневнике: «С Новым годом! Нам присвоено гвардейское звание... » Следующая запись в дневнике Льва Цинговатова сделана карандашом. Строчки пляшут, почерк неразборчив. После ранения осколком в ногу, полученного в бою 9 января под Чертковым, началось скитание по госпиталям.
Этой же зимой Лиду эвакуировали вместе с семьей далеко на восток. Их распределили на 564 завод на станции Ельцовка. По лидиным воспоминаниям ей достался фасонно-токарный станок, который она освоила быстро и вскоре не только выполняла, но и перевыполняла норму. В цехе, поэтому нередко вывешивали плакат: «Привет с фронта Лидии Цинговатовой!». Эвакуированным выдали спецодежду: солдатские ватные штаны и маскировочные «под зиму» белые телогрейки. На ногах были тяжелые, а зимой еще холодные и скользкие ботинки на деревянной подошве с верхом из старого брезента. Работали на заводе по 12 часов, две недели - в дневную смену, а две – в ночную. И все-таки, после ужасов, пережитых в блокадную зиму, жизнь на заводе Лидии Цинговатовой казалась почти обустроенной и благополучной, несмотря на непосильную работу и полуголодное существование. Положение эвакуированных чем-то напоминало положение ссыльных. Даже, когда кончилась война, уехать можно было только после получения вызова. Но Цинговатовым такой вызов ждать было не от кого. Только в 1948 году Лидии Цинговатовой удалось вырваться из эвакуации, добраться до Ленинграда и начать строить новую послевоенную жизнь.
В мае 1943 года состоялась встреча Лиды и Льва Цинговатовых в Новосибирске. По воле судьбы они оба были эвакуированы в один и тот же город. Вот как описывается это событие : «Вчера в обед ко мне заходила Лида. Пришла сразу, как получила открытку с моими координатами. Выглядит хорошо. Это здорово встретить родных далеко от дома.» (запись в дневнике Льва от 21 мая)
После госпиталя служба Льва Викторовича Цинговатова в армии закончилась. Его комиссовали и отправили в запас. 25 ноября 1943 года он приехал в Поим, встал на воинский учет, навестил знакомых, заходил домой к писательнице А.П.Анисимовой, которая только что выпустила сборник «Песни про войну.». Он устроился на работу в Поимскую среднюю школу, в которой когда-то был учеником.
Льва Викторовича и Лидии Петровны уже давно нет в живых, но остались их воспоминания. В них звучит правда, без всяких приукрашиваний рассказывается о военных буднях. Эти документы — живые свидетели, живая память той Великой Отечественной войны, которая завещана нам, ныне живущим. И эта память должна передаваться из поколения в поколение, чтобы никто не смог переписать историю, чтобы люди знали всю жестокость войны и не допускали развязывания новых войн.