<...>Мой отец, Николай Васильевич Кузьмин, – художник в редакции центральной  газеты советских железнодорожников “Гудок”, а мать, Мария Ивановна – начинающая художница, незадолго до того закончившая школу-студию Ф.Рерберга.
Отцу было 35 лет. Он участник первой мировой войны. Имел звание поручика, командовал саперной ротой, был ранен и контужен. С весны  1918 года служил в Красной Армии, был начальником инженерно-саперной службы  15 Инзенской дивизии, на одной из фотографий у него по ромбу в петлицах. Согласно семейной легенде, нарком Луначарский лично ходатайствовал, чтобы моего отца,  профессионального художника-графика в 1923 году  отпустили из армии.
Моя мать сразу после окончания одной из московских гимназий в 1922 году служила заведующей приемной наркома социального призрения  Марии Ильиничны Елизаровой, сестры В.И.Ленина. Судьба моей матери была полна драматизма. Ее отец, кассир подмосковной железнодорожной станции Никольское, стал жертвой разбойного нападения, а мать, две сестры и младший брат умерли от чахотки во время гражданской войны. Уцелел лишь старший брат, который, как участник предреволюционных студенческих выступлений, вынужден был скрываться на Дальнем Востоке, а в советские времена стал крупным строителем. 
Первый год моей жизни прошел на Поварской улице, видимо, в весьма неблагоприятных жилищных условиях. Я заболел рахитом в тяжелой форме, последствия которого остались  на всю жизнь. На следующий год семья переехала на Новокузнецкую улицу. Здесь в трехэтажном доме № 23, рядом с московской городской прокуратурой, в коммунальной квартире прошли почти все мои детские и  юношеские годы.<...>

<...>Еще более замечательным временем были каникулы в Сердобске -  живописном уездном городке Пензенской области. Дед мой, Василий Васильевич, и бабушка Елена Михайловна – дети крепостных крестьян, люди первого поколения, свободного от рабства, которые овладели   профессией портных и  переехали  в город. Они глубоко религиозны и не очень грамотны (бабушка, например, писала свои письма слитным текстом, не отделяя одно слово от другого)  Однако по своей природе это - по-настоящему светлые люди, восприимчивые к развитию. В своем доме им удалось создать атмосферу удивительной сердечности и добра, и летом все младшие члены семьи, жившие в разных концах нашей  большой страны, стремились  побывать в Сердобске.
В сердобском доме  вместе с родителями проживали мой дядя Георгий Васильевич и его жена, тетя Фима, учителя в местной школе, а также моя младшая подруга их дочь Лариса. Этот дом располагался на зеленой, как лужайка, Красноармейской улице почти на самом краю огромного оврага. Дом  был весьма вместительным – пять комнат и обширная закрытая летняя терраса, которая именовалась галёркой.
Половину просторной кухни занимала  большая русская печь, такая же, как в обычной деревенской избе  Бабушка регулярно топила ее,  приготавливая очень вкусную пищу.  Я особенно любил ее ржаные лепешки с кислым молоком.  Для того, чтобы готовить в печи, требовались особые  навыки, а также специальная посуда и специальные приспособления. Супы, а также каши и овощи варились в чугунах, которые размещались в печи с помощью ухвата. Блины пекли, используя особенное  приспособление, “чапельник” -  довольно длинную  палку, на конце которой была закреплена специальная металлическая насадка, позволявшая брать сковороду за край и держать ее в горизонтальном положении. Протопленная печь закрывалась жестяной заслонкой и долго сохраняла тепло. В неостывшую печь ставились глиняные горшки для приготовления варенца и топленого молока.
На завтрак вся семья собиралась в просторной светлой  столовой за большим  самоваром золотого цвета.
Во дворе дома располагался двухэтажный сарай, в котором наверху хранились зимние запасы сена, а внизу помещался хлев для коз и курятник Здесь же обитала охотничья собака.
В большом саду за домом произрастали старые яблони различных  сортов,  вишни и сливы, а также  несколько деревьев бергамота.  В самом конце сада господствовал густой бурьян, а наш участок почти отвесно обрывался в глубокий овраг. На противоположном краю оврага возвышался красивый дом аптекаря Гартмана.
Перед домом на улице был разбит небольшой палисадник с несколькими кустами георгинов и золотых шаров, а также мальвы и другие цветы.
В книжном шкафу в столовой хранились тщательно переплетенные в хронологическом порядке по годам  издания подшивки дореволюционного иллюстрированного журнала “Нива” и каких-то других иллюстрированных журналов. Здесь же я нашел написанные четким  почерком сочинения моей младшей тетки Антонины Васильевны. Это были сочинения  гимназистки выпускного класса, написанные в 1917 году. Меня поразила ее чистая светлая вера в идеалы революции, которая принесет светлое будущее  всему народу. Между прочим, я живо вспомнил об этих сочинениях, читая осенью 1989 года материалы оппозиционных движений в ГДР. К сожалению, мечты, как о “светлом будущем” в России, так и о “цветущих ландшафтах” в Восточной Германии в обоих случаях остались несбыточными.
Мой дедушка Василий Васильевич был страстным рыболовом,  который знал все секреты рыбной ловли. Он знал, например, что наилучшим способом добиться успеха это – придать приманке запах не нашатырно-анисовых капель, а асафетида, “чертова кала”. Дедушка имел обыкновение ходить на ночную рыбалку за несколько километров вниз по Сердобе, недалеко от впадения ее в Хопёр. Здесь в живописном урочище Сазанье,  у него были оборудованы свои мостки для ловли рыбы и свой шалаш. Я не раз сопровождал деда на рыбалку, результаты которой обычно не были впечатляющими. Дед объяснял это тем, что местные начальники сманили всю рыбу к своим мосткам, сбросив в реку целые подводы зерна. Я обычно не был расстроен этими  скудными результатами, поскольку ночь, проведенная в сказочном  лесу на берегу полноводной реки, оставалась в памяти на всю жизнь. Незадолго до начала войны дедушка умер от воспаления легких.
Не менее впечатляющими были и поездки всей семьей на нескольких лодках вверх по Сердобе к Аникину истоку. Здесь на живописном берегу устраивался пикник на весь день. Взрослые ловили рыбу и раков, а дети купались. На костре кипятился чай, завариваемый ароматными листьями с какого-то куста.               
Я дружил с соседом из дома напротив, своим сверстником Володей Антоновым, мать которого была директором местной библиотеки. Мы с Володей проводили целые дни на берегу Сердобы или в своих садах. Вечером же слушали  духовой оркестр, игравший на танцах в недалеком городском саду. Сами мы до танцев еще не доросли.
Ранним вечером я охотно ходил встречать большое стадо коз, которое возвращалось с пастбища по соседней улице. Моей задачей было отделить от стада бабушкину козу Гульку и козу тети Фимы Дымку и пригнать их домой. Для этого у меня был специальный кнут с кисточкой из конского волоса на конце.

В самом начале июня 1941 года отец отправил меня с братом и нашу маму в Сердобск. Я почти уверен, что он предвидел неизбежное начало войны с Германией, которая обрушилась на нас 22 июня. Предполагаю, что начало гитлеровской агрессии предвидели и его товарищи по службе в гражданскую войну. (Одним из них был сослуживец по 15 Инзенской дивизии будущий начальник генерального штаба А.И.Антонов [имеется ввиду Алексей Иннокентьевич Антонов, впоследствии генерал армии- МАШ]). Почтовая открытка, которая пришла от отца в конце июня, начиналась словами: “Ну вот и война”.                     
Пару недель спустя  на фронт отправился в качестве политрука роты мой дядя Георгий Васильевич. Вскоре он стал командиром батальона, и в этой должности прошел до конца  войны. Был не один  раз  ранен и контужен.
В первую же неделю войны в Сердобск приехала  с двумя детьми, бросив все свое имущество, жена младшего брата отца Леонида Васильевича, служившего в звании капитана в Западной Белоруссии в знаменитой четвертой кавалерийской дивизии. С  этого момента от дяди Лени не было вестей вплоть до последнего года войны. Сообщения о стремительном отступлении Красной Армии не укладывались в наше сознание, подготовленное многолетней пропагандой, которая вселяла уверенность, что  наши войска должны сейчас же   опрокинуть врага могучим ударом.
С началом войны немедленно ухудшилось продовольственное обеспечение. Из магазинов исчезли буквально все пищевые продукты. Исключение составляли лишь Советское шампанское и тихоокеанские крабы, которые еще несколько недель украшали витрины магазинов. Сразу же были введены продовольственные карточки, по которым мне и брату полагалось по 500 граммов хлеба в сутки, а нашей маме, которая устроилась на службу в районный  отдел народного образования – 600 граммов. Кроме хлеба по карточкам выдавалось некоторое количество  крупы, а в редких случаях – подсолнечное масло и совсем немного сахара.
Наша семья не имела каких-либо запасов продовольствия.  Правда, немного выручали принадлежавшие бабушке коза и куры. Помимо этого играла свою роль и помощь со стороны бабушки, которая продолжала работать, как портниха, а ее клиенты расплачивались натурой.
Приехавшие в Сердобск семьи, в том числе и наша, получили статус “эвакуированных”, который регулировал их правовое положение.  Эвакуированные значительно увеличили численность населения в городе. Одним из последствий этого оказалась переполненность школ. Выход был найден в том, что старшие классы стали заниматься  в третью смену с шести до одиннадцати вечера.
Зима 1941 года выдалась не только снежной и холодной, но и потребовала от старшеклассников больших физических нагрузок. В светлое время суток  мы то расчищали от снега железнодорожные пути, то в ближнем лесу валили деревья и  распиливали их на куски для топки паровозов. Угля в стране в этот период катастрофически не хватало, ведь Донбасс был занят немцами.
Несмотря на невеселый настрой и голодный желудок, возраст брал свое. Как только появлялось  свободное время, мы  предавались танцам. Для этого не требовалось многого. Мы собирались небольшими группами, и тут же находился патефон и пара пластинок. Танцевали мы фокстроты, танго и вальсы. Любимыми мелодиями были “Укротитель змей”, “Брызги шампанского”, “Рио-Рита” и песни Леонида и Эдит Утесовых. С тех времен  застряли в памяти следующие строки неизвестного поэта:
…”О, красотка Эдит!
                Твоя пеcня летит,
      Заставляет  любить и страдать.
       Все мы знаем, Эдит,
       Твой отец знаменит,
        Но не знаем,
        Эдит, твою мать”…
. В девятом классе мы только-только осваивали первые па, а в десятом уже были отменными танцорами.
Незабываемым осталось Рождество в 1942 году. Наша рождественская трапеза состояла из пары ржаных сухарей, а бабушка принесла кружку козьего молока и несколько кусочков сахара. Мы пили чай  с молоком вприкуску с сахаром и были счастливы.
В полночь мы с бабушкой отправились, преодолевая овраг, на рождественскую службу в дальнюю церковь, расположенную на окраине города перед кладбищем. На дворе было   морозно. Стояла полная луна, в ярком свете которой искрился и сверкал необыкновенно чистый снег. Кое-где из печных  труб  поднимался белый дым, оставлявший причудливые тени. В конце своего неблизкого пути мы оказались в церкви, ярко освещенной огнями сотен свечей. и пробыли в ней до окончания заутренней службы. Эта рождественская ночь оставила чувство полного покоя  и умиротворения
Наступивший 1942 год стал еще более тревожным и голодным. Попытки вырастить картофель и овощи, на выделенном нам загородном участке, несмотря на мои биологические познания, оказались абсолютно безуспешными.
Острую тревогу и чувство нависшей опасности   вызывали сообщения о битве под Сталинградом. Несмотря на расстояние, мы реально ощущали  пульс этого сражения.  Если   смотреть   в темное ночное время в направлении Сталинграда, который находился около двухсот  километров  к юго-востоку от Сердобска, то в небе отчетливо было видно постоянное зарево и  отдельные вспышки на его фоне.
Немецкие самолеты, которых мы издалека распознавали по особому, прерывистому гулу их моторов, довольно часто появлялись над Сердобском, но оружия не применяли. Однажды поздним летом, правда,  случилось  исключение. Я с ребятами собирался  возвращаться из леса домой, погрузив на   большую тачку несколько бревен, которые местная власть выделила нам для зимнего отопления. В этот момент   в небе появился немецкий самолет, который, видимо из озорства, обстрелял нас из пулемета. Мы бросили свои тачки на дороге и спрятались в лесу.  Немец продолжал стрелять, и очередь из крупнокалиберного пулемета отколола большой кусок дерева, под которым я укрылся.   Деревяжка больно ударила меня по голове и  даже оглушила. Когда немец улетел, мы возвратились на дорогу, и я с ужасом обнаружил, что моя тачка пропала. Это была настоящая беда, ведь тачкой пользовалась вся наша большая семья. Я упал лицом на дорогу и горько заплакал. Когда я пришел в себя и поднялся, то обнаружил свою тачку за ближними кустами…
Осенью 1942 года десятиклассниками стал внимательно заниматься местный военкомат. Как только наступил новый 1943 год, всем ребятам 1925 года рождения были выданы справки об окончании средней  школы, оценки в которых были проставлены по результатам второй четверти десятого  класса. Военкомат предупредил нас о скором призыве в Красную Армию. Родители, располагавшие рычагами влияния, приложили усилия, чтобы устроить своих сыновей в воинские части с более благоприятными условиями службы. Некоторым это удалось.  Мне же, как и основной части одноклассников, было объявлено, что мы будем направлены в Ульяновское пехотное училище.
Я воспринял свой призыв в армию с внутренним подъемом, хотя одновременно  сознавал,  что слишком слаб физически для воинской службы. Ведь при росте около 170 сантиметров я весил всего 48 килограммов. Необходимо отдельно отметить, что все эти размышления полностью перекрывались постоянным всеобъемлющим чувством острой тревоги, чувством смертельной опасности, нависшей над твоим  племенем, над твоим народом.  Это чувство было подсказано инстинктом и довлело над всеми нашими поступками и помыслами. Непостижимо, что никто из военных писателей не описал этого чувства.
23 февраля 1943 года после коротких проводов наша команда из десяти человек, направлявшаяся в Ульяновск, поздно вечером собралась на вокзале  Сердобска. Мы погрузились на остановившийся  там состав с разбитыми паровозами, которые следовали с фронта куда-то на ремонт. Довольно короткая дорога до Ульяновска оказалась долгой и трудной. Она  заняла целую неделю, поскольку нам постоянно приходилось пересаживаться с поезда на поезд и менять свой маршрут. Ехали мы преимущественно на холодном ветру, на открытых товарных платформах. Однажды, правда, нас пустили в тамбур пассажирского вагона “пятьсот веселого” поезда – так в народе именовались товаро-пассажирские поезда, трехзначная нумерация которых начиналась  цифрой пять.
Запомнился приятный сюрприз в пути, который нас ожидал на станции Инза. Местный военный комендант  распорядился выдать нам хлеба и концентрат пшенной каши. Более того, он  отправил нас в  баню. В бане мы не только хорошо согрелись, но и попытались развести концентрат в горячей воде и съели его полусырым.
По прибытии в училище мы на пару недель были определены в карантин, который находился в напоминавшем ангар бывшем гараже. Здесь на двухэтажных нарах размещались около двухсот новобранцев. После осмотра врача нас остригли наголо и переодели в нательное белье и обмундирование, прошедшее термическую дезинфекционную обработку. Зимнее обмундирование состояло из будённовского шлема и стёганного ватника (“х/б, б/у, р/с, на вате” = хлопчато-бумажное, бывшее в употреблении, для рядового состава, на вате).
Режим в карантине был весьма свободным  Учеба ограничивалась редкими политзанятиями и строевой подготовкой на плацу. В остальное время мы часами валялись на нарах. В один из вечеров после ужина, когда уже стемнело, произошел следующий эпизод. Мы, в ожидании отбоя, мирно беседовали, лежа на нарах. Вдруг отключилось электричество. В полной темноте гулко раздался хорошо поставленный бас, который запел:
                “Полюбил меня Макарка-водовоз
                Стал валить меня на кучу, на навоз
                …………………………………….”

Все двести человек, находившиеся в помещении карантина, простуженными голосами подхватили припев:
   “Калинка-малинка моя
   В саду ягода-малинка моя”
Начальник карантина старшина Шилингер, непривычную фамилию которого  курсанты произносили как Ширинкин, метался вокруг, требуя срывающимся  голосом немедленно прекратить песню. Но песня только ширилась и нарастала. Дух неповиновения и протеста, вырвавшийся здесь наружу,   напоминали сцену из театрального спектакля.
Когда закончился карантин, наша жизнь в училище стала гораздо менее привольной. Ведь повседневные  занятия определялись сеткой в  десять учебных часов. После подъема в 7 утра, умывания и завтрака следовали шесть часов занятий в поле или на плацу. За  этим полагались  обед и  сон в течение часа, а потом четыре часа классных занятий, разборка и чистка  оружия  Два часа отводились как личное время, а  в 22 часа следовал отбой.
Я очень тосковал по маме и брату и почти каждый вечер писал им письмо о своей жизни в училище. Это солдатское письмо складывалось треугольником и отправлялось на почту без марки. В первую же неделю своей воинской службы  я вступил в комсомол.
В отличие от дома в Сердобске, питание в училище “по девятой норме”    было гораздо более обильным и сытным.  На завтрак и на ужин к чаю давался сахар. А на завтрак, кроме того, полагался кусочек масла. Обед обычно содержал мясное блюдо. Несмотря на такое довольно плотное питание, все время хотелось есть, и я не упускал любую возможность, чтобы подавить чувство голода. Запомнилось, что однажды я съел большую кастрюлю вареной чечевицы, которую раздобыл мой командир отделения, назначенный дежурным по кухне.
В училище существовало оптимальное сочетание офицерских кадров. Наряду с молодыми лейтенантами – выпускниками нашего же училища было значительное число офицеров с хорошим педагогическим опытом. Часть из них, например мой командир роты старший лейтенант Королев, прибыли из гоминдановского Китая, где они до этого  являлись инструкторами в военных училищах.
Дисциплина и порядок в Ульяновском пехотном училище были образцовыми. Не существовало никаких признаков таких проявлений, которые сегодня именуются “дедовщиной”. Отношение офицеров к курсантам было уважительным и по-настоящему заботливым. Мой взводный командир лейтенант Музыка, когда я потерял варежки, не раздумывая, отдал мне свои.
Половина курсантов были жителями приволжских республик: чуваши, мордвины, мари, такие же ребята, как и я, в большинстве с еще детским восприятием действительности. Запомнилось, как один из них, парень из мордовской деревни, плакал, читая письмо, в котором родители сообщали, что их собака заболела.
В училище сложилась многолетняя система обучения, обеспечивавшая выработку автоматизма и линии поведения в стандартных ситуациях. Постоянная муштра  (“Товарищ младший сержант! разрешите обратиться к сержанту”) привила на всю жизнь устойчивое чувство субординации и сознание того, что старший по званию является существом, превосходящим тебя во всех отношениях. А произнесенная однажды, несколько лет спустя, в моем присутствии в ответ на телефонный звонок фраза: “Слушаю Вас, товарищ маршал Советского Союза!” едва не вызвала у меня обморок от нахлынувшего чувства почтения.
Но вот жизнь стала добрее, поскольку прошли зимние месяцы, когда нередко  приходилось, стоя в строю   в положении “Вольно!” с промокшими ногами, целый учебный час на холоде слушать пояснения офицера об устройстве бинокля. Необъяснимым образом, при этом никто не заболевал от простуды.
Однако летом весьма значительно возросла физическая нагрузка. Регулярно проводились марши-броски на несколько километров, нередко приходилось перемещаться на значительные  расстояния в положении пригнувшись или по-пластунски. Все эти перемещения по местности происходили  с оружием в руках – трехлинейной винтовкой Мосина с примкнутым штыком. Наиболее крепким курсантам поручалось  при этом переносить двухпудовый станок пулемета “Максим” и его тело. Солидный вес имели и противотанковые ружья, которые иногда приходилось носить и мне.
Пару раз осуществлялись дальние походы в составе всего училища с развертыванием по фронту и проигрыванием встречного боя. Однажды, возвращаясь в училище с такого учения, я во время привала, несмотря на категорический запрет пить, скрытно пробрался в расположенный  поблизости крестьянский двор  и, попросив воды, отпил из ведра, сколько смог. В училище я жадно пил из крана в умывальнике, а во время ужина, отказавшись от еды, выпил весь компот, который мне уступили товарищи по столу. На  построении после ужина я потерял сознание и упал. Правда, никаких последствий это не имело. На своем примере, таким образом, я убедился, что нельзя нарушать правила, в основе которых лежит опыт целых поколений.
На первое мая мне пришлось нести службу в гарнизонном карауле, на складе боеприпасов за чертой города. В ходе инструктажа было рекомендовано в случае появления близ поста незнакомого человека сначала стрелять, а потом кричать: “Стой! Кто идет?”  Ведь за проволочным заграждением на территории склада может появиться только злоумышленник. Якобы за месяц до этого слад боеприпасов был обстрелян из пулеметов с нескольких направлений. Нападавшие смогли скрыться в лесу на крутом берегу Волги
Летом каждую неделю мы на пригородном поезде направлялись на стрельбище, расположенное неподалеку от  Ульяновска. Там мы выполняли упражнения по стрельбе из ручного и из станкового пулемета, а также из противотанкового ружья. Часы, проведенные на стрельбище, были  часами общения с   природой, Лежа за пулеметом или за противотанковым ружьем, можно было одновременно наблюдать за насекомыми и разыскивать среди травы щавель или дикий лук.
В это же время приходилось испытывать и новые психологические нагрузки. Мы были уже знакомы с порядком походных и боевых перестроений, и нам стали доверять командование этими перестроениями. Нередко, однако, случалось, что офицер, руководивший нашими действиями, из-за наших ошибок подавал команду “Отставить!” и требовал, чтобы взвод возвращался в исходное положение, что вызывало естественное  недовольство курсантов.
Пехотное училище было перемещено  в Ульяновск из Могилева уже после начала великой отечественной войны. Понятно, что в его библиотеке было в наличии всего несколько десятков книг. Из них я выбрал местное издание Пушкина, в котором содержались его драмы и несколько стихотворений. Эту  небольшую книжку я почти постоянно  носил с собой в кармане. В редкие свободные минуты я перечитывал великого поэта и переносился в  другой мир…
“Альфонс садится на коня;
Ему хозяин держит стремя.
Сеньор, послушайтесь меня:
Пускаться в путь теперь не время;
В горах опасно, ночь близка,
Другая вента далека.
Останьтесь здесь; готов вам ужин;
В камине разложен огонь;
Постеля есть, покой вам нужен,
А к стойлу тянется ваш конь”…

Само собой разумеется, что я побывал и в ульяновском музее В.И.Ленина. Главным впечатлением от музея было осознание того, сколь велик  был ленинский гений, позволивший ему  освоить такой  колоссальный объем знаний в условиях глухой провинциальной дыры, какой Ульяновск оставался и через двадцать пять лет после победившей Октябрьской  революции.
В начале мая меня неожиданно вызвали в штаб училища. Здесь в большой аудитории собралось около тридцати курсантов, которым было предложено писать диктант по русскому языку. Это была проверка на пригодность учиться на курсах военных переводчиков. Примерно через неделю после этого события около десяти курсантов из числа получивших хорошие оценки за диктант были направлены для прохождения мандатной комиссии в расположенный недалеко от Ульяновска городок Ставрополь-на-Волге. (Ныне Ставрополь-на-Волге больше не существует. Он ушел на дно водохранилища, а совсем рядом возник его могучий наследник -  город Тольятти). Через пару дней почти все побывавшие в Ставрополе курсанты  вернулись в училище с крайне неблагоприятным мнением о возможности  учебы  на ставропольских курсах:
- во-первых, это - сомнительное учебное заведение, в котором готовят шпионов;
- во-вторых, чтобы получить офицерское звание там придется проучиться не меньше года, тогда как в училище мы станем лейтенантами всего через пару месяцев;
- в-третьих - и этот довод тоже казался нам убедительным - мы в училище носим сапоги, а слушатели курсов – ботинки и  голубые  обмотки.
В начале июня, вместо того, чтобы вызывать нас  в Ставрополь, к нам в училище приехал представитель курсов в звании подполковника. Он стал поочередно вызывать кандидатов на учебу и беседовать с ними. Когда очередь дошла до меня, я  заявил, что хочу остаться в училище. Однако подполковник сумел переубедить меня.  Сославшись  на мои слова, что я    два года не виделся со своим отцом, который остался в Москве, он сказал, что курсам через пару месяцев предстоит передислокация  в Москву. А ведь подобная возможность для встречи с отцом может вообще больше не повториться.
1 июля 1943 года я вместе с небольшой группой курсантов направился на пристань на Волге, чтобы следовать пароходом до Ставрополя. В этот же день в училище прозвучал сигнал боевой тревоги, а  его личный состав был  преобразован в курсантские батальоны, которые в срочном порядке перебрасывались на Курскую дугу в преддверии великой битвы,  начавшейся 5 июля.
Размышляя в зрелом возрасте о своей судьбе, я пришел к твердому убеждению, что четыре месяца службы в Ульяновском пехотном училище стали одним из важных этапов моей жизни и оказали заметное влияние на формирование собственного характера.
Краткосрочные курсы военных переводчиков по немецкому языку являлись составной частью  Военного института иностранных языков Красной Армии. Они располагались вместе со всем институтом в помещениях бывшей кумысолечебницы, примыкавшей к Ставрополю и  находившейся на холме в великолепном сосновом бору примерно в трех километрах от правого берега Волги. На левом ее берегу возвышались Жигули.
По сравнению с пехотным училищем жизнь близ Ставрополя вполне можно было сравнить с пребыванием в санатории. Вместо десяти часов занятий в училище учебный день на курсах ограничивался шестью часами, причем занятия с оружием и всевозможные марши-броски и дальние переходы вообще отсутствовали. После шести уроков в классе следовало время для выполнения домашних заданий и самоподготовки.
В бывшей кумысолечебнице не хватало помещений и мебели. По этой причине наши занятия проходили в той же комнате, где мы ночевали, постелив матрасы на полу. На день мы сворачивали свои матрасы и постельное белье и убирали их в сторону.
Нашей основной преподавательницей была Эсфирь Яковлевна Розенталь, красивая молодая женщина с хриплым голосом. Ее муж, капитан Евгений Абрамович Гофман, преподавал военный перевод и являлся соавтором учебника по этой дисциплине.
В первые два месяца Эсфирь Яковлевна преподавала нам прежде всего  фонетику, освоение которой нередко занимало все шесть уроков. После таких занятий  мы были измотаны не меньше, чем после форсированного марша на несколько километров.
Наше учебное отделение насчитывало двенадцать человек. С первого дня занятий на курсах моими товарищами на протяжении всех пяти лет учебы вплоть до окончания института были Эдмунд Кудасов, Виктор Григорьев и Александр Артемов. Вместе с ними  после занятий я обычно направлялся в лес для поиска съедобных грибов и ягод. Иногда мы вступали в контакт и с местными жителями, чтобы обменять выдаваемое нам мыло на что-нибудь съестное. <...>
В самом конце августа  1943 года личный состав военного института и все его имущество, включая мебель и типографское оборудование, были погружены на большой волжский теплоход. Через пять суток плавания теплоход прибыл из Ставрополя на Волге в речной порт Москвы.
В Москве краткосрочные курсы военных переводчиков были размещены в одном из школьных зданий на Большой Семеновской улице. Сразу после прибытия в Москву я съездил на  нашу  квартиру на Новокузнецкой. Свою комнату  я нашел в том же состоянии, как и перед войной – все осталось на прежних своих местах. Остались и прежние соседи по квартире, только заметно постаревшие 
13 октября, в день своего рождения я побывал  на Малой  Колхозной  площади у отца и Татьяны Алексеевны. В гостях у них был М.П.Сокольников. Состоялось небольшое  застолье, отвечавшее  скромным  возможностям 1943 года. Правда, отец угощал нас какой-то необыкновенной  настойкой, изготовленной по собственному рецепту.
Мама и брат Михаил в это время еще не вернулись в Москву из эвакуации; их приезд состоялся 19 октября. <...>
В Москве  в составе моего учебного отделения произошли существенные изменения: несколько слушателей, имевших более слабую успеваемость по немецкому языку, были переведены в другие отделения. А на их место были зачислены новые, среди которых Петр Потеряев и Валентин Девкин. <...>В отделение пришел и Андрей Эшпай, будущий известный композитор. Он продолжал заниматься музыкой, и уже в то время был блестящим пианистом.<...>
Весной 1944-го, я вернулся в институт.<...>
Существенное место в жизни института занимало участие в военных парадах на Красной площади и предшествовавшая каждому параду двухмесячная строевая подготовка. Я участвовал в восьми   парадах - шести ежегодных - на  1 мая и на 7 ноября, а также в двух  внеочередных - в мае 1945 года по случаю похорон заместителя министра обороны, начальника главного политуправления Советской Армии А.С.Щербакова и в состоявшемся 24 июня 1945 года параде Победы. Оглядываясь на десятилетия назад и вспоминая военные парады на Красной площади, я испытываю чувства гордости и подъема. Они сообщили мне заряд патриотизма на всю мою жизнь.<...>
13  апреля 1946 года произошло выдающееся событие в нашей жизни. Приказом № 01100 мне вместе  с группой слушателей института было присвоено первичное офицерское звание младшего лейтенанта. 1 мая я участвовал в военном параде на Красной площади с офицерскими погонами. Это был переход в новое более высокое качество жизни. <...>
В самом конце войны в Москве появился дядя Лёня, капитан Леонид Васильевич Кузьмин. Оказывается, что в первый день войны он попал в окружение, сумел пробиться и на уже оккупированной территории добрался до деревни родителей жены, где ему удалось легализоваться. В конце войны благодаря покровительству  влиятельных  прежних сослуживцев из четвертой кавалерийской дивизии он не подвергся  репрессиям, а получил должность   снабженца  в одной из воинских частей. Однако дядя Лёня  совершенно не имел опыта хозяйственной работы и  скоро стал жертвой обмана. У него похитили целый вагон с папиросами, что  грозило военным трибуналом, которого ему удалось избежать только благодаря амнистии по случаю победы над Германией. Он возвратился в Сердобск,  где до своей смерти работал мастером на часовом заводе.<...>
Последний учебный год в институте пролетел совсем быстро. Я успешно сдал выпускные экзамены и получил диплом с отличием по специальности “переводчик-референт по немецкому языку”. Одновременно последовал приказ о моем повышении в воинском звании до лейтенанта.
На последнем курсе института, летом 1948 года, я был принят в члены  ВКП(б) - Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)
Выпуск состоялся в самом конце июля 1948 года. Между прочим, председателем государственной экзаменационной комиссии являлся генерал Суслопаров. По его словам, занимая в конце войны пост советского представителем  при англо-американском командовании во Франции в звании генерал-лейтенанта, он за пару дней до 9 мая 1945 года поставил свою подпись под документом о германской капитуляции. Суслопаров   рассказывал, что за этот несанкционированный поступок по распоряжению И.В.Сталина он был понижен в звании до генерал-майора.